Непристойная страсть

Сестра Лэнгтри подошла к нему настолько близко, насколько это было необходимо, чтобы разглядеть, что же он с собой сделал. Она увидела изувеченные половые органы и длинный разрез на животе, из которого вылезли внутренности. Бритва в руке была его собственная, с ручкой из черного дерева, которую он предпочитал безопасной, потому что она была более удобна и лучше выполняла свои функции. И пальцы, которые держали ее, без сомнения, были единственными, которые прикасались к ней: в их хватке не было ничего искусственного, как и в намертво склеенном кровью клубке пальцев и бритвы, – и слава богу, слава богу! Голова его была неестественно вывернута назад, и ей чуть было не показалось, что из-под полуприкрытых век он насмешливо следит за ней. Потом она увидела, что золотой отсвет смерти застыл в его глазах, но это было не то золото, которым сверкали они, когда он жил такой полной жизнью.

Сестра Лэнгтри не закричала. Поняв, что произошло, она уже действовала чисто инстинктивно: быстро отступила назад, за дверь, захлопнула ее и принялась лихорадочно возиться с большим висячим замком, который болтался тут же на перемычке, продетый в петлю на косяке. Изо всех сил сдерживая отчаяние, она сумела наложить одну петлю на другую, снова продеть в них замок и защелкнуть перемычку, после чего без сил прислонилась к двери на подкашивающихся ногах. Рот ее открывался и закрывался, и из горла с кошмарной периодичностью вырывались не то стоны, не то подвывания, словно она была не она, а полированный деревянный щелкунчик в руках у чревовещателя.

Прошло, наверно, не меньше пяти минут, прежде чем стенания прекратились и она смогла оторвать пальцы, казалось, намертво вдавившиеся в дверь.

Внутренние поверхности ее бедер как-то странно слиплись, и она похолодела от унизительного ощущения, что обмочилась, но тут же сообразила, что это просто пот, который смешался с последствиями их с Майклом любви.

Майкл, о Майкл! Она в ярости и отчаянии стукнула кулаком по двери. Господи, сделай так, чтобы Льюс вечно горел в аду за все, что он совершил! Ну почему эти пьяные идиоты не сумели охранять его как следует? Почему она все всегда должна делать сама? Льюс, подонок, ты все-таки выиграл! Самый настоящий, гнусный, безумный, изощренный подонок, ты зашел так далеко в своих представлениях о мести…

О Майкл! По лицу ее теперь текли слезы – она оплакивала свое горе, свою тоску по вырванной у судьбы и так и оставшейся неоконченной вопиюще краткой радости, по нежнейшему яркому утру, уничтоженному, потонувшему в крови у ее ног. О Майкл! Мой Майкл… Как несправедливо! Они даже не успели ни о чем поговорить. Не начали разбирать те узелки, что составляли их прежние отношения, не имели времени соткать из них узор… И в тот момент, когда она наконец выпрямилась и пошла прочь от двери, она поняла окончательно и бесповоротно, что надежды на счастье для нее и Майкла больше нет. Ничего больше не будет. В конечном счете Льюс все-таки победил.

Весь путь обратно она проделала, как робот, двигаясь быстро, рывками, механически переставляя ноги. Поначалу она даже не знала, куда, собственно, направляется, но очень быстро поняла, что направление сейчас возможно только одно. Вспомнив, что на лице ее засохли слезы, она поднесла руку к глазам, чтобы вытереть веки, кое-как поправила косынку, разгладила брови. Вот так. Так, сестра Лэнгтри. Ты, сестра Лэнгтри, в ответе за весь этот ужас, это твой трижды проклятый долг! Долг, помни об этом. И не только по отношению к себе самой, но и к твоим больным. Их пятеро – тех, кого ты должна защитить любой ценой от последствий поступка Льюса Даггетта.

Глава 2

Полковник Чинстрэп сидел на маленькой веранде своего собственного маленького домика и задумчиво помешивал чай. Думать он ни о чем не думал – не такой был сегодня день. Никакой день. Вообще-то, все дни после общения с сестрой Конноли были такими, но прошедшая ночь имела некоторые отличия от остальных: большую часть времени они провели в разговорах о предстоящем расформировании Базы номер пятнадцать и о возможности продолжать общение после того, как они вернутся к мирной жизни.

Одной из его привычек было перемешивать чай до бесконечности, и он все водил и водил ложкой в чашке, когда из-за угла его дома появилась сестра Лэнгтри, аккуратная и наглаженная как с иголочки. Она остановилась прямо на газоне под верандой и задрала голову наверх.

– Сэр, у меня самоубийство, – громко объявила она.

Чинстрэп чуть не слетел со стула, но удержался, сумел как-то медленно положить ложку на блюдце и, нащупывая пол под ногами, поднялся. Нетвердыми шагами он подошел к хлипким перилам и с осторожностью оперся на них, глядя вниз.

– Самоубийство?! Но это отвратительно! Отвратительно!

– Вы совершенно правы, сэр, – деревянным голосом согласилась она.

– Кто же?

– Сержант Даггетт, сэр. В душевой. Очень неопрятно, сэр. Порезал себя бритвой до самых ребер.

– Ах ты господи! Вот тебе и на! – беспомощно забормотал полковник, а сестра Лэнгтри безжалостно продолжала:

– Хотите сначала взглянуть, сэр, или мне сразу вызвать полицию?