Непрочитанные письма

— Освоенцы сразу же дали деру. А сургутский отряд шесть суток гасил фонтан. И мы шесть суток работали с ними рядом. И Нуриев шесть суток со скважины не уезжал. А мне только одного хотелось — доказать ему, что есть бригада, есть! Что дай условия — мы так сработаем... И ты знаешь — по-моему, он что-то понял. Начал понимать. Во всяком случае, когда я сказал, что бригаду надо перебрасывать на другой куст, он промолчал. Не сказал «да», но и не возразил. Ну, а раз так — я договорился с мужиками, из разных бригад, из разных подразделений, в УБР ни за чем не обращался: выложили мне основание под балки, и за одну ночь мы передислоцировались. Поставили управление, как говорится, перед свершившимся фактом... А 127-й куст — ну, тот, на который мы перебрались самовольно, — практически готовили себе сами: после вышкарей все, что надо, доделали, переделали — и забурились. Конечно, я понимал, что теперь за нами, за мной во все глаза смотрят. Если и здесь не пойдет — с хрустом сожрут и с удовольствием. Первую скважину мы пробурили за восемнадцать дней. Вторую — за шестнадцать. Потом — за месяц две! Я в азарт вошел, мужики в азарт вошли: дело! И шутка ли сказать, год практически ничего не получали, а тут в один месяц я приношу домой тыщу четыреста, в другой — полторы тысячи... А на оперативке — кто про резиновые прокладки бубнит, кто шпиндель просит, а я: везите кондуктор. Мне: зачем тебе кондуктор? ты еще эту скважину не добурил... Ну, а я-то знаю, что с кондукторами худо — это раз, и верю, что мы скважину сработаем по плану — это два: вот и хотел, чтобы сбоя не было. Я настраивал бригаду так: взять до конца года — там месяцев семь оставалось — сорок тысяч метров. Но тут приезжает Тычинин, новый зам генерала по бурению — а мы с ним на Мамонтовке вместе работали, и неплохо получалось у нас там, на Мамонтовке, — и говорит: «Хватит, Макарцев. Держать тебя в бурмастерах — слишком большая роскошь для объединения. Мы создаем новый отдел — ОЗР, заключительных работ. Пойдешь начальником отдела». Я и так просил его и этак — чтоб оставили в бурмастерах до конца года... Ты же понимаешь — я хотел доказать им всем, что...

— Понимаю...

— Тычинин тоже понял. Он сказал: «Ну да. Возьмешь ты свои сорок, свои пятьдесят тысяч метров. А сколько метров за это время мы по объединению потеряем?!» Да и мне было ясно, что уж если уходить — то уходить именно сейчас, на взлете...

—Эх, Сергеич, столько лет ты мечтал работать в буровых мастерах — я вот: сверкнула в кои веки удача и сразу позабылись все муки, лишения, обиды, едкая горечь разочарований, развеялась глухая мгла невезения, и возник над кромкой притихшего леса обнадеживающий просвет — и вновь затянулся, закрылся обманчиво легкой пеленой, — но что же делать? Не так уж мало мы прожили на этой земле, и, кажется, не щадили себя, не прятались за чужие спины и тратили, тратили, тратили свое время, и время тратило нас, — говорят, что сейчас оно стало другим, но ведь и мы стали иными...

— А бурмастером теперь там Лопатин, — произнес Макарцев. — Хорошо идут мужики!

— Как ты вообще оказался в бурмастерах? — спросил я. — Ну, из начальников ЦИТС?

— Ты помнишь — я и сам тогда готов был уйти. Только не знал куда. А тут до меня дошло — как бы случайно, конечно, — что Путилов на мое место уже человека примеривает... — Макарцев помолчал, и то размягченное мечтательное выражение, с каким вспоминал он свою бригаду, стерлось, ушло с лица; закончил Макарцев сухо и желчно: — Бывшего моего друга.

Подставили тебя, дружище, подумал я. Но зачем, зачем еще и это понадобилось Путилову? Быть может, скорее всего, наверняка он и не помышлял сделать такое специально, однако вышло, случилось, распался еще один хрупкий союз, и стало холоднее, хотя ни один термометр в мире не зафиксировал этот спад, и шелк переходящих знамен по-прежнему ал, а процент выполнения плана многообещающ, — только почему же, Сергеич, ты сам не задумался, не догадался, не потрудился понять, что в эти игры вам с Иголкиным играть не пристало?..

— Не забыл иголкинского Джоя? — вроде бы некстати и невпопад спросила Геля.

— Нет. А что?

— Сгинула псина. Наверное, пристрелили. Тут целое скорнячное производство! Теперь через Нягань толпы проходят. И каждому подавай северный сувенир...

Та же судьба, вспомнил я, постигла харасавэйского Норда, нашего всеобщего любимца. Он встречал и провожал любой самолет и вертолет, садившийся или взлетавший с укатанной полосы вдоль берега Карского моря, — пока безымянная пришлая сволочь не пристрелила его на собачьи унты...