Непрочитанные письма

Автор застает своих героев в разгар девятой пятилетки. Уже оторвавшись от отчего дома и еще не обжив толком нового для себя пространства, они. как птицы на пролете, сгрудились на зыбком гнездовье посреди Самотлора — под ними настил буровой и девять метров забутованного торфа. Пока им все едино — рабочий балок или общага, еще снисходительны к женатым их боевые подруги, все они молоды, азарт захлестывает их. Буровой мастер Виктор Китаев умело зажигает ребят — достать бригаду Лёвина, имя которого у всех здесь на слуху, и они бросаются вдогон, гордые уж только тем, что посмели замахнуться на мировые рекорды проходки, ревнуя других и друг друга к уровню сноровки, мастерства и близившейся им скорой славе. С изумлением замечает писатель, что здесь, на Самотлоре, обесцененные газетными штампами слова «означают реальные отношения между людьми, по-прежнему приносят радость и причиняют боль, порождают азарт и смятение, унижают и возвышают». Несколько легковесно воспринимая жажду самоутверждения как некую самодовлеющую ценность, с открытой душой входят он в это малое пространство, где царствуют бурильщики и ликуют юные помбуры, где колдует над скважинами томящийся дерзкими замыслами технолог Макарцев, ревнитель их братства и чести. Но вот, сначала как бы в пол взгляда, а затем все более отчетливо Калещук видит, что буровой мастер Китаев, в котором уже проглядывает будущий партийный работник, хотя и использует отменно свои комиссарские способности, занят в основном оголтелой руганью с диспетчерской службой и рысканьем по складам за всякой технической нужностью в ущерб своим прямым функциям инженера. Что технологические замыслы Макарцева, его поиски оптимальной организация работ натыкаются на глухую стену равнодушия, и срывающийся от отчаяния его голос, в сущности, неразличим в реве медных труб, славящих Самотлор. Что со свистом пробуренные рекордные скважины из-за технологических просчетов выходят из строя, так и не послужив толком для нефтедобычи. Что все возрастающие плановые задания не обеспечены необходимым запасом оборудования, инструментов, материалов, а люди, работающие на износ, — кровом в столом, яслями и школами. горячей водой и нормально действующей канализацией. Но разве наша жизнь исчерпывается одной только работой? И рушатся человеческие жизни, сгорает вместе с письмами несостоявшаяся любовь, гаснет вера, истончается надежда.

Писатель в России испокон века служил как бы звонарем, раскачивающим колокол: мор ли, война ли, утрата ли общественной совести — гремел набат! Проблемы деревни вошли в сознание горожан не только опустошенными прилавками и конъюнктурой рынка, но и мужественным словом Овечкина и Дороша, Лисичкина и Стреляного, Черниченко и Иващенко (называю, по смыслу заметок, лишь публицистов) Однако, ознобленные их горячими словами, мы как-то стали упускать из виду, где начинается путь металла для плоскореза, солярки для трактора, газового биллона для сельской кухни. Мы не задумываемся, что списанные долги и «мясные» доплаты колхозам покрываются государством прибылью от тюменской нефти и газа, а прибыль эта складывалась, к сожалению, и в результате долгого небрежения социальным развитием драя.

С гневным сарказмом и нескрываемой горечью показывает Юрий Калещук, как это небрежение, накладывался на общие проблемы региона, неуклонно повышает уровень хозяйственной энтропии, всегда чреватой полным хаосом То, от чего отмахивалась жадная до работы и славы молодость на Самотлоре в конце шестидесятых, бьет по Варь-Eгану в середине семидесятых и всплывает вновь в Нягани в начале восьмидесятых. В его героях, конкретных, названных людях, как в металле, начинает накапливаться усталость Можно ли оправдать условия, при которых главный инженер нефтедобывающею управления говорит о своей работе: «На амбразуру человек падает, когда уверен, что закроет пулемет. А если не закроет? Второй раз не упадешь...» Можно ли простить хозяйственной практике, когда талант Макарцева, его истовая готовность к самоотверженному труду разменивается на отупляющую бесконечную борьбу с усугубляющейся год от года неразберихой?