Непрочитанные письма

— Про причину пожара что говорят в поселке? — спросил он.

— Проводка не выдержала.

— Еще бы. Они ж так рассчитали, чтоб в комнате одна сорокаваттная лампочка горела. Чтоб человек с работы приходил, как в берлогу. Ни почитать, ни музыку послушать, ни, черт возьми, чай вскипятить. Ладно. Хорошо хоть, все целы. А барахло — дело наживное. Ладно. Мы теперь здесь будем жить. И времени у ребят поболее станет. А что? На дорогу не тратить, на готовку не тратить — котлобак у нас свой...

Послышался нарастающий гул автомобильного двигателя. Казачков с надеждой поглядел на дорогу. Но машина вскоре утихла, прошла стороной, за лесом.

— Видать, не соврала разведка, — вздохнул Казачков. — Донесли мне, что над партией геофизиков, которая к нам направлена, их главный резинщик поставлен, он с каротажами никогда в срок не укладывается. Значит, еще на пару суток надо себя настроить, это самый что ни на есть минимум. Так и быть, на пенсию выйду — отосплюсь. Или в отпуске. Хотя нет — отпуск я с сынами планирую провести... Николай приезжал недавно, и тут, как на грех, ну просто невозможные обстоятельства. Колонну спускали — это же неотлучно здесь быть надо, труд всей бригады, можно сказать, итожится. А после сразу — на новой скважине набор кривизны. Тоже, скажу вам, замятие... В общем, ни встретить, ни проводить сына я так и не сумел.

— Так сейчас у вас опять «невозможные обстоятельства» — колонну только что спустили, набор кривизны предстоит...

— Да всегда они невозможные, — вздохнул Казачков. — Но работать все равно надо.

— Эх, Петр Григорьевич, Петр Григорьевич!.. Если бы все были такие, как ты, — серьезно произнес Абрамович.

— Зачем же все? — возразил Казачков. — Никто не захочет. И правильно, что не захочет. Не надо, чтоб все, как один. Вон Черемнов. На кого он похож? На себя. Парнишка еще, а какой молодец. Мысль у него взрослая, вот тут какое дело, Валерий Вацлавович.

Абрамович поднялся.

— За чай спасибо. Поехали!

Спустившись с бетонной трассы, мы двинулись по укатанной лежневой дороге. Лес то подступал, то отдалялся, и на возникающих справа снежных пустошах отчетливо пропечатывались очертания стальных северных клумб — строгие ряды замысловатых цветов фонтанной арматуры над завершенными скважинами. Казачков поглядывал на них и негромко бормотал:

— Седьмой куст... Пятый... Восьмой... Семнадцать скважин в батарее... Двенадцать... Снова семнадцать... Все эти кусты мои ребята бурили...

Слова звучали буднично, и была в них усталость, но было в них и то, что составляло смысл и достоинство прожитых здесь лет, — сознание выполненного долга и щемящее чувство соединенности с другими людьми.

Абрамович украдкой коснулся его плеча, как повзрослевший сын, который боится, что его нежность к отцу покажется сентиментальной.

— Должно быть, с лета к новому начальнику привыкать начнем, — вдруг сказал Казачков.

— Почему? — встрепенулся Абрамович.

— При этом сколько выбросов было?

— Два.

— Два... После третьего снимут. Уж я-то эту арифметику хорошо изучил.

— Дурная геология здесь, — сказал Абрамович, — разрез сложный — вот и подзалетаем.

— Бурение вообще занятие непростое, — медленно произнес Казачков. — Но подзалетаем мы не из-за сложности, а по глупости. Бестолковщины многовато у нас, Валерий Вацлавович, неразберихи. То одного нет, то другого. Стоим. Потом догоняем как можно резвее. В спешке и подзалетаем.

— У тебя выбросов не было, Петр Григорьевич. Хотя не скажу, чтоб ты тихоходом был.

— Это все до поры до времени. Иной раз вспомню какой-нибудь случай — в дрожь бросает. Чудом убереглись. И не раз так бывало. Восьмой год мы здесь топчемся — восьмой! не первый, — а порядку не больше стало. Бригад у нас сколько? Уже двенадцать...

— А план какой? Где-нибудь на Большой земле такой план целому главку дают.

— ...Бригад двенадцать, а мы все еще в какие-то десантные игры играем, от вертолета до вертолета живем.

— Ты мужик хозяйственный, Петр Григорьевич, — засмеялся Абрамович, — у тебя-то всегда заначка есть.

— От хорошей жизни, что ль, это? — вздохнул Казачков. — От хорошей жизни, что ль, Валерий Вацлавович, я людей на буровой селю? Когда я говорю, что так лучше, — это же я себя самого уговариваю. Не одной лишь только работой человек живет. Он же себя обкрадывает, если живет одной только работой, что же ему остается? А? Что тут для него за восемь-то лет сделали?..