Непрочитанные письма

Спустя еще полчаса я стоял в коридоре двухкомнатной квартиры, хозяева которой уехали в отпуск, а вокруг меня с грохотом, сотрясавшим не только весь многоэтажный дом, но и окрестную тундру, превратившуюся в пустыню, прыгал сын — он давно перерос меня и потому не решался броситься на шею, только скакал рядом и тихонечко поскуливал; в глубине коридора, прислонясь к косяку дверей, застенчиво улыбалась Марина, второе лето подряд сын мой и его сокурсница приезжали на практику в новоуренгойскую газету. Вырваться сюда в тот первый год у меня не получилось, и лишь из письма старого своего приятеля Лени Костылева, обосновавшегося в Новом Уренгое собкором «Тюменской правил», я узнал немного о том, как складывались у практикантов первые слова о «моем Севере»; сын всегда был речист, как фильмы Гриффита, да и у невесты его запас слов, как мне казалось тогда, исчерпывался междометиями, — словом, из их собственных рассказов я почерпал немного. Я читал вырезки из газет с их заметками, странно было находить в них знакомые слова и описание знакомых процессов — бурение, спуск, подъем инструмента, отбор керна, подробности быта, несколько неуклюжие, спрямленные попытки обозначить проблему, — словно снова и снова я возвращался в тот год, когда мы с Лехмусом прилетели на 25-ю разведочную буровую.

— Знаешь, какая есть у меня мечта? — сказал сын, когда волна беспечного веселья отхлынула, оставив на сыром песке скользкие водоросли вечных вопросов и окатыши расхожих слов. — Чтобы рано утром мы вышли с тобой на уголок, дождались попутной машины, которая пойдет до «десятки», и поехали.

— Хорошо, Серый.

Рано утром мы встали на углу возле столовой, Сергей придирчиво всматривался в номера грузовиков и отвергал «Уралы» один за другим — этот идет до первого свертка, тот в поселок украинских буровиков, тоже недалеко, третий негож, четвертый... Наконец, он выбрал подходящую, или, по его словам, «приколистую», машину, мы влезли в жаркое пыльное чрево вахтового «Урала». Ехали долго, каждые десять километров минуя УКПГ — установки комплексной подготовки газа (я уже догадался, что таинственная «десятка», намеченная сыном в качестве конечного пункта пути, есть самая дальняя установка — УКПГ-10). До нее мы не добрались самую малость; выскочили из машины у мелкой речушки, знаменитой лишь тем, что, по утверждению старожилов, здесь проходит Полярный круг; думаю все же, что это легенда — слишком велико желание привязать воображаемую параллель к какому-нибудь приметному объекту; Сергей пострекотал кинокамерой, мы перешли мосточек и отправились на буровую — прыгая с «Урала», я заметил ее слева от дороги, за редкой полоской чахлого леса.

Здесь властвовали вышкари, шел монтаж, посверкивала осыпь сварочного агрегата; сын покосился на меня, видимо ожидая, что я разыщу мастера и начну расспрашивать его, как, почему, когда и зачем, но я молчал, и он, вздохнув, вытащил мятый блокнот и принялся «брать материал». В его беседы я не встревал, только вслушивался в вопросы и ловил себя на мысли, что интересует меня вовсе не то, что он спрашивает, а как он это делает; набор вопросов был, пожалуй, достаточно полон — и про работу, и про быт, и про биографию, и про обеспеченность техникой, вряд ли я умел в первой или второй своей командировке расспрашивать людей столь подробно, дотошно и разносторонне, — и все же не в этом, не в этом, не в этом дело, правильно подобраны вопросы или нет, главное в другом — станут и для него эти люди и эти края дорогими, близкими, своими; не мог я понять этого ни по расспросам, ни по заметкам сына в маленькой местной газете...

— Послушай, — сказал он, когда мы возвращались обратно к бетонке. — Сейчас мы с Мариной собираем материал для большого очерка, наверное, полполосы нам под него дадут. А заголовок придумали знаешь какой? «Обитаемый остров»! — Сын поглядел на меня с замочной улыбкой, явно вкладывая в эти два слова куда больше смысла, нежели я сумел уловить.

— А-а...

— Да это же ты название нам подсказал! — с неожиданной обидой произнес сын. И процитировал несколько строк из вуктыльского моего сочинения: — «Летом буровые становятся островами, обитаемыми, но недосягамыми, и окрестные болота, впитав в себя снег, открывают взору связки притопленных труб, ржавые контейнеры, цементные монолиты и бентонитовые изваяния, вечный страх бездорожья порождает и вечную привычку — запасаться всем, чем...»

— А-а...

— Но понимаешь, сколько тут неустройства! — сказал сын. — И со снабжением. И дома абы как ладят. Видел железную дорогу? Полторы тыщи кэмэ пыхтели, ее волоча, начали строить, когда Нового Уренгоя и в помине не было, а когда сюда подвели — умудрились город пополам ею рассечь... Ведь об этом тоже надо писать, да?

Я был изрядно растерян от неожиданного для меня красноречия сына; нет, стоило, стоило забраться вместе за Полярный круг — хотя бы ради того, чтобы ощутить тепло крохотного огонька, чтобы начать понимать друг друга — не то что в долгих, изматывающих и бесплодных спорах в тесной квартирке напротив Савеловского вокзала; ответил я не сразу: