Непрочитанные письма

В Новый Уренгой я добрался тогда довольно странным изломанным маршрутом — транзитный самолет из Тюмени, подсев в Сургуте, отправлялся далее не в Новый Уренгой, а в старый, но в том усмотрел я некий знак судьбы: именно со старого Уренгоя начались в мае 1972-го тюменские мои дороги...

Река в ту весну разлилась просторно, от аэропорта до поселка вездеход полз, старательно толкая впереди себя грязноватый вал, в котором перемешалась пена, взбаламученный песок, сорванные половодьем ветви я листья карликовых берез; временами тяжелая мощная машина ухала в глубокие промоины и, беспомощно раскачиваясь на собственной волне, едва не черпая бортами густую мутную жижу, сторожко плыла вперед, включив маленький, почтя игрушечный для такой махины водный движитель, пока не нащупывала траками ускользнувшую землю; а в поселке, аккуратно простроченном деревянными тротуарами, было сухо, лишь в низинках песок был волглый, бухлый; однако Пур все еще продолжал тешиться столь на малый срок отпущенным ему прибытком силы, и, когда через неделю в Уренгое объявился Лехмус, ему пришлось добираться от конторы до гостиницы в валком обласке; прыгнув на порожек гостиницы и чудом не опрокинув при этом лодку, Лехмус зачастил про то, что надо, не мешкая, связаться с вертолетчиками, уговорить, убедить, умолить их: такой кадр когда еще выпадет, а? жуткая красотища — плавучий поселок, а? да за такой снимок, дед... — и так далее. Было сильно за полночь, но Лехмус, ошалевший от десятичасового перелета, белой ночи и поразительной картины плывущих в океан, строго соблюдая походный ордер, бараков, балков, складов, магазинов, сараев, сортиров, мостков, не желал слушать ни сомнений, ни возражений; поутру мы, конечно же, оказались в вертолетном отряде, и при одном воспоминании об этом нашем предприятии меня до сих пор бросает в дрожь.

Потом мы улетели на Р-25 — разведочную буровую на крутом берегу Арка-Есета-Яхи, — все, о чем спустя неполный десяток лет заговорит печать, радио, телевидение целой планеты, начиналось здесь, тогда мы не осознавали этого, — вернувшись в поселок и встретившись с начальником Уренгойской нефтегазоразведочной экспедиции Василием Тихоновичем Подшибякиным, жадно слушали его исполненные сдержанной страсти рассказы о будущем, еще не понимая, что будущее уже настало, и Лехмус, снявший бурильщика Саню Анищенко в обыденный миг подъема очередной партии керна, снял, быть может, раннее утро сегодняшней славы Уренгоя. Подшибякин говорил и о будущности поселка, по-прежнему продолжавшего свое неподвижное плавание в правобережном разливе Пура, и нам с Лехмусом, как зачарованным слушателям шахматного клуба в Васюках, воображение рисовало фантастические полотна, причем Лехмус, как он признался позднее, неизменно включал в облик грядущей столицы тюменского приполярья усмиренные гранитом воды Пура, обтекающие высокие и приглядные дома. Василий Тихонович Подшибякин работает сейчас в Салехарде, начальником треста «Ямалнефтегазразведка», с одним из его сыновей, инженером-геологом, я встречался на Харасавэе; про опыт бурильщика Александра Анищенко пишут в газетах и рассказывают специальные выпуски плакатов, — в Сургуте, перелистывая подшивку местной газеты, я наткнулся и на его статью, в которой он вспоминает своих товарищей, только городу на правом берегу Пуза подняться не было суждено — столицу нового месторождения решено было строить на левобережье, километров на сто к востоку от старого Уренгоя...

На этот раз от аэропорта до поселка я доехал по вполне прозаической дороге в обыкновенном рейсовом автобусе, поселок переменился мало, конечно, добавилось в нем домов, но ощущение было такое, будто приостановилось здесь все, притаилось, замерло на полуслове. Между правым берегом Пура и речным портом на левом курсировал шустрый, начиненный звуками старинных фокстротов «омик», ну, а там, на заправочной площадке для вертолетов, мы объединили усилия с бойким технологом Мишей, пошушукались с одним командиром, с другим — и через полчаса шагали по скрипящему песку к бетонке, связывающей аэропорт Ягельный с Новым Уренгоем, и Миша говорил мне, стараясь придать своему еще неустойчивому голосу сиплую, натруженную густоту бывалого северянина: «Вишь? Все мы можем. Раньше здесь было что? Тундра. А теперь что? Пустыня. Вот так-то», — под ногами хрустел, свистел и повизгивал песок.