Непрочитанные письма

Как красивы были они в этот миг и как молоды... Я поглядел на брата: оба мы с ним уже подогрузли, поседели, и на лицах такая клинопись, что никакому Гротефенду не разобрать ее, никогда не расшифровать. В разных морях и океанах брат провел без малого сорок лет; сначала был учебный парусник «Секстан», а потом MPT, СРТ, СРТ-Р, PP, БМРТ, РТМ -кажется, нет такого типа судов в рыбопромысловом флоте страны, на каком бы ни выходил в море мой старший брат. Я вспомнил романтическую легенду, бытовавшую в нашей семье и долгое время владевшую моим воображением: считалось, что после седьмого класса брат совершил дерзкий, отчаянный побег из дома в мореходку, в прославленный город-порт, до которого из нашего тихого городка было несколько тысяч миль бушующим морем, а сушей и вовсе дороги не существовало, — ее и сейчас-то нет. С годами в романтическом флере появились прорехи недоумения: как же так, думал я, ведь еще продолжалась та, японская война, городок наш был на особом, военном положении, да и не в порту, у причала, где еще был бы какой-то шанс пробраться на судно «зайцем», стоял пароход, а на рейде, в открытом море, погрузка шла с катеров и кунгасов — сетками на стрелах лебедок и по шторм-трапу, тут не укроешься, не проскочишь незамеченным... Известно было еще, что помогал брату в его бегстве демобилизованный сослуживец отца, он часто бывал у нас дома, и, припоминаю, именно он учил меня крутить баранку стоящей на приколе полуторки, однако и он не был всесилен, и шапки невидимки в хозяйстве у нас не бывало. Были еще какие-то неувязки, иные обстоятельства я просто забыл или путал, помнил не так, и все же миф этот проживал во мне достаточно продолжительный срок. Однажды за таким же застольем я заговорил о нем, отец усмехнулся лукаво, а брат, развеселившись, сказал: «Да я давно уже догадался, что весь мой бравый побег был сплошной подставой и что старший спутник, организатор и телохранитель был с самого начала в сговоре с отцом. Однако отец так все продумал и так законспирировал свое участие, что даже во Владивостоке я еще продолжал думать, как ловко удалось мне провернуть свою авантюру... Ты разве не знал об этом, Юрдос?» — «Нет», — ответил я, вздрогнув от полузабытого домашнего прозвища, которым наградил меня брат не без влияния «Трех мушкетеров»; еще я вспомнил, что лишь благодаря маминой настойчивости я ношу пускай и банальное, но все же привычное русскому слуху имя: старший брат при моем рождении категорически требовал, чтобы меня окрестили Гаврошем, — ох и позабавил бы я современников, на пятом десятке лет подписывая свои заметки именем парижского гамена... Но то был промельк пустой, суетной мысли, а думал я об отце, о его удивительно тонком и мудром педагогическом ходе: он знал, что сын намерен бежать — либо на сахалинский фронт, либо, в крайнем случае, в мореходное училище — и что нет таких сил, какие могли бы удержать его желание (самого стреножить можно было бы, а желание — ни за что), и не стал чинить препятствий, что было бы, если принять во внимание географическое и временное положение Охотска, совсем несложно, а постарался включиться в игру, чтобы сохранить у искателя приключений иллюзию свободного полета, да и сердце мамы, свое сердце хоть немного обезопасить от тревог полной неизвестности и глухого отчаяния. Был отец тогда на пять лет моложе, чем я сейчас, никогда он не сдавал экзаменов по творческому наследию Песталоцци или Ушинского, книги Макаренко воспринимал как отвлеченную беллетристику, а сумел сам отыскать безукоризненное решение педагогической головоломки. Я всегда восхищался отцом и завидовал старшему брату, его жизни. Правда, иногда мне начинало казаться, что собственная моя жизнь есть некий вариант его иной судьбы; многими своими увлечениями — растаявшими, как туман, и оставшимися навсегда — я обязан именно ему: от интереса к подробностям морских операций русско-японской войны до нынешнего ремесла — я не забыл и никогда не забуду, что первый литературно-художественный журнал, который я держал в руках, назывался «Чайка» и от обложки до заставок и полосных иллюстраций, от первой и до последней строки он был заполнен четким почерком брата. И сейчас его стол набит набросками и заметками, уже который раз собирается он сесть за них и который раз уходит в дальнее плавание. А я? что я? Копаюсь в проблемах Севера и вроде бы что-то понимаю, начинаю понимать, — но разве стало кому-либо легче и проще от моего понимания? и выпало мне увидеть в жизни, быть может, поболее, чем выпадает по усредненным статистическим данным, — и все же мало этого, мало, как много дней прожито зря, бестолково, болтливо; случалось мне толковать и находить общий язык с кинорежиссером из Рима, конструктором автомобилей из Секешфехервара, промышленником из Сиднея, сталеваром из Дортмунда, шофером из Мадрида, мэром города Байонны, учителем из Дюссельдорфа, — а в разговоре с сыном так и не сумел я найти необходимых слов и нужного тона...