Непрочитанные страницы

— Это будет здорово,— сказал тогда Островский.— Я получаю много писем, товарищи жалуются: нигде нет книги...

И чем больше думал Накоряков, тем быстрее память подсказывала ему все новые подробности, факты, эпизоды... Переписка с Островским. Два больших письма о его работе над «Рожденными бурей»... «...Все эти месяцы в Сочи,— писал Островский,— я работал с большим напряжением всех своих духовных и физических сил. Здоровье мое разрушается с обидной быстротой, и работать становится все труднее. И все же первый том написан. Хорошо ли, плохо ли — судите сами. Будьте суровы и беспристрастны. Судите без скидки на объективные причины и прочее...» Затем — приезд Островского из Сочи в Москву, совещание у его постели о новом романе... С какой заинтересованностью выслушивал он замечания товарищей по перу о своем романе!..

...Вот и Тверская, квартира Островского — две небольшие комнаты над бывшим магазином Елисеева. Накоряков быстро поднялся по каменным ступеням на второй этаж и узким полутемным коридором прошел в маленькую комнату. Островский, худой и бледный, недвижно лежал на железной кровати головой к окну.

Узнав о приходе Накорякова, Островский оживился:

— Я рад, очень рад... — произнес он слабым голосом.

— Вот, Николай Алексеевич, сигнал «Рожденных бурей»,— сказал Накоряков, присаживаясь у постели Островского и передавая ему книгу.— Через несколько дней будет тираж...

Островский бережно взял книгу и с какой-то особой нежностью прижал ее к груди.

— Как хорошо! — прошептал он.

«Сигнал» романа «Рожденные бурей» был последней радостью Островского.

ПОДСНЕЖНИКИ

Николай Дмитриевич Телешов долго и тяжело болел. Он лежал в своем кабинете, среди дорогих его сердцу вещей, картин и книг бледный, похудевший, осунувшийся. У изголовья, на маленьком ломберном столике, где стояли склянки с лекарствами, лежала папка с рукописями. Одни были опубликованы много лет назад, другие не печатались вовсе, и взыскательный к своим произведениям Телешов нет-нет да и вносил в них поправки; то вычеркнет слово, то изменит диалог, то заново напишет целую фразу.

Силы Николая Дмитриевича угасали. С каждым днем ему становилось все хуже, но временами болезнь отпускала его, и тогда, чувствуя некоторое облегчение, девяностолетний писатель вновь принимался за работу.

Однажды вечером он позвал сына.

— Была ли сегодня почта, Андрюша?

— Три письма,— сказал сын.

— Прочти.

Одно письмо было от артиста Штрауха, другое — от полковника Веденякина из Ленинграда — письма читателей, выражавших автору «Записок писателя» трогательную признательность за его книгу.

Автором третьего письма был некто Калинин — житель Старого Крыма.

«...У нас теперь весна,— сообщал Телешову его крымский знакомый.— Ярко светит солнце. Тепло. На днях появились подснежники. Я посылаю вам три подснежника. Ведь вы любите эти цветы... Пусть же они напомнят вам Крым, ласковое Черное море и вашего друга Чехова, с которым вы не раз встречались в Крыму...»

Лицо Телешова дрогнуло. Длинными старческими пальцами он осторожно взял подснежники, долго смотрел на них, потом улыбнулся и, обернувшись к Андрею, сказал слабеющим голосом:

Верно. Я очень... очень люблю подснежники...

Это были последние его слова...

СОКРОВИЩЕ

У Шаляпина был объемистый кожаный портфель, оклеенный множеством пестрых ярлыков — памятных ярлыков туристских фирм, отелей, пароходных компаний, стран и городов, в которых гастролировал артист. Все годы, прожитые за границей, Шаляпин возил портфель с собой, никому его не доверял и почти никогда не выпускал из рук.

В портфеле, вместе с самыми необходимыми вещами, лежал небольшой ящичек. Не только люди, работавшие с Шаляпиным — администраторы, концертмейстеры, секретари,— даже родные не имели ни малейшего представления о его содержимом. Они лишь недоумевали, наблюдая, как Шаляпин, приезжая в новый город и входя в приготовленный ему номер, прежде всего бережно вынимал из портфеля ящик и ставил его под кровать.

Зная крутой нрав Шаляпина, никто не осмеливался расспрашивать его о ящике. Когда однажды в каком-то южноамериканском городке не в меру услужливый администратор попытался перенести ящик в угол комнаты, Шаляпин рассвирепел и, не говоря ни слова, тут же водворил его на прежнее место.

Это было таинственно и непостижимо.

После смерти артиста его вдова — Мария Валентиновна Шаляпина — вскрыла ящик,— он был наглухо, почти герметически, заколочен.

И тайное стало явным.

В нем оказалась горсть земли, взятой Шаляпиным перед отъездом за границу с могилы своей матери,— горсть русской земли.

РАССКАЗ О НЕПОЛУЧЕННОМ ИНТЕРВЬЮ