Непрочитанные страницы

Незадолго до 125-летнего юбилея Малого театра я послал письмо Александру Алексеевичу Остужеву с просьбой принять меня. Мне хотелось побеседовать с замечательным артистом, сфотографировать его и написать о нем очерк. Этим материалом я предполагал откликнуться на юбилей театра, которому Остужев отдал пятьдесят лет жизни. Уже довольно продолжительное время Александр Алексеевич не играл, оставив сцену из-за поразившей его глухоты. Имя Остужева редко появлялось в печати, жил он уединенно в своей квартире в Большом Южинском переулке и с увлечением слесарничал, находя в этом молчаливом труде отдых от тяжкого сознания своей инвалидности,

Прошла неделя-другая после моего письма,— Остужев молчал. Я подумал уже, что письмо либо затерялось, либо, не встретив сочувствия, осталось лежать без ответа.

И вдруг — телефонный звонок Ираклия Андроникова:

— Я звоню по поручению Александра Алексеевича Остужева. Мы с ним находимся в одной палате в Боткинской больнице, Письмо ваше Александр Алексеевич получил. Он благодарит вас за внимание и просит навестить его.

После разговора с Андрониковым я весь день находился в приподнятом настроении. Перспектива увидеть Остужева, говорить с ним, фотографировать его волновала меня. Я вспоминал до мельчайших подробностей две мимолетные встречи с Остужевым за кулисами Малого театра, когда мне удалось сфотографировать Александра Алексеевича на репетиции «Короля Лира». Я вспоминал Остужева в различных спектаклях, которые мне посчастливилось видеть, и явственно слышал неповторимый остужевский голос — голос необъятной трагедийной силы, захватывавший и потрясавший зрителей.

Утром я был в Боткинской больнице.

Я увидел Остужева на скамье в тенистой аллее возле белого больничного корпуса. Он был все такой же, как несколько лет назад, полный мужества и величия, но поседевший, бледный и задумчивый,— только что он перенес тяжелую болезнь сердца, едва не стоившую ему жизни.

Мягко улыбнувшись, Остужев предложил мне сесть рядом.

— Простите, что я не ответил вам сразу, но сами видите, в каком я положении... — он красноречиво развел руками.

Я напомнил о своем письме. Остужев сказал:

— Не надо ничего обо мне писать...

— Вы возражаете?

— Категорически.

После этих слов, сказанных Александром Алексеевичем так решительно, я понял, что мой замысел написать об Остужеве может остаться неосуществленным. Тогда я сказал Остужеву, что он — один из самых любимых советским народом артистов, что юбилей Малого театра — это и его, Остужева, праздник, наконец, говорил я, читатели будут рады узнать, как Остужев живет...

Александр Алексеевич терпеливо и внимательно выслушал и ответил:

— Эх, если бы вы видели меня на сцене лет эдак тридцать тому назад!.. — Голос его вдруг осекся... И в этих словах Остужева, в той взволнованной интонации, с которой он их произнес, я почувствовал и тоску об ушедшем времени и гордость за то огромное наслаждение, какое он доставлял людям.

Чуть помолчав, Остужев потер виски и заговорил:

— Театр всегда ассоциировался у меня с необычайно высокой горой, уходящей в поднебесье, покрытой ледниками от подошвы до вершины. Истинное искусство, казалось мне, лежит далеко, на самой вершине. Всю свою жизнь, более полувека, я стремился взобраться на эту вершину. Я карабкался, падал, но поднимался и вновь медленно, шаг за шагом, отвоевывал у горы метр за метром. Не мне судить, достиг ли я заветной вершины. Скажу лишь, что я стремился ее достичь. И вот я почувствовал, что дальше идти у меня нет сил. И я ушел из театра. Ушел сам. Ушел сознательно. Это большая трагедия — будучи живым, стать мертвым, ибо для актера не играть — значит умереть. Поэтому всякое воспоминание о театре вызывает во мне боль...

Мы сидели молча. Через несколько минут я вновь обратился к Остужеву. Я попросил его разрешения опубликовать эти мысли.

— Остужев умер... — коротко заключил он.

Так я и не получил интервью.

Великий трагик в своей великой скромности считал, что если он и был интересен людям, то это было давно, там, в театре, а сейчас... сейчас, если он не движется к своей «заветной вершине», то он и не стоит того, чтобы о нем говорили, а тем более писали...

— Разрешите хотя бы сфотографировать вас,— попросил я.

Остужев не выразил согласия, но и не возражал, и я сфотографировал Александра Алексеевича в той позе, в какой он сидел.

Мы простились. Издали я наблюдал за ним. Остужев поднялся и направился на прогулку. Он медленно прохаживался по аллее, глядя на посыпанную желтым песком дорожку.

С тех пор я несколько раз встречал на улицах Остужева. Мы здоровались, иногда вспоминали наш разговор в тенистой аллее Боткинской больницы, при этом Александр Алексеевич застенчиво улыбался, как бы прося извинения за то, что не смог удовлетворить моей просьбы.

ПОДВИГ