Непрочитанные страницы

В тысяча девятьсот двадцать седьмом году во Львове был объявлен конкурс на лучшую пьесу для драматического театра Я состоял членом жюри. Среди многих пьес, поступивших на конкурс, мое внимание привлекла анонимная рукопись. Она поразила меня необыкновенной свежестью поэтических образов. Пьеса была написана карандашом, крайне небрежно, на нескольких ученических тетрадях.

«Вот эту единственную, пожалуй, можно премировать,— подумал я,— но автор должен доказать, что он не переписал ее из какого-нибудь иностранного источника». Эту мысль я выразил в обзорной статье, предложив анониму явиться в жюри и доказать свое авторство.

Через несколько дней во Львов из Кракова приехал молодой человек, бедно одетый, очень застенчивый, с большой пачкой материалов. Это был студент исторического факультета Краковского университета Ярослав Галан. Его отличное знание эпохи, из которой был взят сюжет пьесы, не оставляло ни малейшего сомнения в том, что он является автором.

Мне пришлось выдержать бой с украинскими буржуазными националистами, возражавшими против того, чтобы премировать начинающего писателя, который к тому же совсем не скрывал своих симпатий к коммунистам. Я добился того, что Галан получил премию и пьеса была поставлена.

Последняя моя встреча с Галаном произошла во Львовском университете, на литературном вечере, на котором он должен был выступать вместе с другими писателями Львова.

Галан пришел одним из первых. Он стоял в глубине актового зала и с интересом наблюдал, как постепенно заполнялся студентами университетский зал. Обращаясь ко мне, Галан задумчиво проговорил:

«Как странно, не правда ли?.. Прожил я при советской власти только десять лет, и в том же самом университете, в котором я не имел права даже учиться, передо мной сидят люди нового поколения и совершенно особого склада — советские студенты!.. Когда это было, чтобы в буржуазный университет приглашали писателей, да еще для беседы об их творческих планах?!..— По лицу Галана скользнула горькая улыбка.— Вы спрашиваете, о чем я буду сегодня говорить?.. Право, не знаю... Может быть, лучше всего было бы сказать этим молодым людям о тех неограниченных возможностях, которые открыты перед ними и о которых никто из нас не мог и мечтать?.. Рассказывать о своих творческих планах — трудно, да я и не люблю. В большинстве случаев это или обещания, или хвастовство, меньше всего обязывающее автора. Я прежде всего хотел бы закончить пьесу. Она направлена против украинских националистов. Не знаю, как она получится с точки зрения художественной, но я глубоко убежден, что на отделку своей вещи у писателя всегда найдется время. Я пришел к выводу, что идея произведения — актуальная, острая, исполненная любви к друзьям и ненависти к врагам — непременно обретет достойную ее форму».

«Когда же вы думаете закончить пьесу?»

«Она как будто закончена,— ответил Галан.— Но понимаете, у меня такой нрав — не кончу еще одну вещь, а рука уже чешется начать другую...»

«Боитесь, что не успеете? Не хватит времени?..»

«Я ничего не боюсь,— сказал Галан, задумавшись.— Но времени все-таки нужно бояться: оно не щадит никого!..»

А через два дня Галан — депутат Львовского горсовета — был убит. Убит топором. Убит в своем кабинете, за своим письменным столом, в тот момент, когда он читал заявление «просителей», пробравшихся к нему под видом студентов.

ЭТО БЫЛО В ВИНОГРАДОВЕ...

В маленьком закарпатском городке Виноградове, который лежит на пути из Ужгорода в Рахов, много лет живет Елизавета Ревес. Последние годы она зарабатывала на жизнь тем, что была приходящей домашней работницей. Она стирала, ухаживала за больными. Лишь очень немногие старожилы города знали, что эта молчаливая, старая, седая женщина — единственная дочь знаменитого венгерского художника-демократа, ученика и друга великого Михая Мункачи — Имре Ревеса, родившегося и долгое время жившего в Виноградове, объездившего весь мир и вернувшегося на родину, чтобы умереть на родной земле.

...Есть люди, которые переживают все невзгоды жизни наедине с собой. Они никому не жалуются, как бы тяжело им ни было, и никого не просят о помощи. Они обычно бывают замкнутыми и в тайниках души хранят воспоминания о «светлом далеком», боясь доверить свою тайну другим, опасаясь, что люди могут осквернить ее неосторожным словом или недоверчивой улыбкой. Такой оказалась и Елизавета Ревес. Она никогда не говорила о своей жизни и ни с кем не делилась воспоминаниями об отце, с которым долгие годы провела в Париже, Вене, Риме, Будапеште. Скромная, она боялась, что ей не поверят, что ее рассказ может быть воспринят как попытка приобщиться к славе отца.