Непрошеная повесть

– Скорее, скорее! Пока я еще могу это видеть!.. – А у меня сердце сжималось от этой его заботы: отец так обо мне тревожится, а что будет в дальнейшем, кто позаботится обо мне, когда его не станет на свете?..

Накамицу принес пирожки с бататом, но отец приказал убрать: «Разве женщине в тягости дают такую еду?»

Было уже совсем светло, когда он сказал:

– Позовите священника!

Еще в седьмую луну он пригласил настоятеля храма Ясака, обрил волосы, принес обет соблюдения всех Пяти заповедей²⁸, принял монашеское имя Рэнсё и просил этого священника быть его наставником в смертный час. Однако госпожа-монахиня Кога, мачеха отца, почему-то настойчиво требовала, чтобы пригласили монаха Сёкобо из храма Кавара, и в конце концов послали за ним.

Ему сообщили, что больной при смерти, но Сёкобо не торопился. А меж тем отец сказал:

– Наступает конец! – И, позвав Накамицу, приказал ему приподнять себя. Накамицу, старший сын и наследник Накацуны, вырос при отце и служил ему безотлучно. Отца приподняли, Накамицу поддерживал его сзади. Я была рядом, при нас находилась только одна служанка.

– Возьми меня за руку! – сказал отец. Я сжала его запястье. – Подайте мне оплечье²⁹, которое подарил мне преподобный настоятель храма Ясака! – Он набросил оплечье поверх длинного шелкового одеяния.

– Накамицу, ты тоже молись вместе со мной! – сказал отец, и они вместе стали читать молитву. Так прошло около получаса. Солнце поднялось уже довольно высоко, когда мне показалось, что отец дремлет. «Надо бы его разбудить, – подумала я, – пусть он еще немного почитает молитвы», – и слегка дотронулась до его колена. Отец разом проснулся, устремил на меня долгий пристальный взгляд, произнес:

– Интересно, в кого суждено мне воплотиться в новом рождении? – И не успел договорить, как дыхание его прервалось. Это случилось в час Дракона³⁰, в третий день восьмой луны 9-го года Бунъэй.

О, почему смерть не настигла его во время чтения молитвы, как благостно было бы это для его грядущей участи на том свете! Зачем я так дерзновенно, так неразумно разбудила его, и дыхание его прервалось, когда на устах у него были совсем не подобающие в торжественный миг бессмысленные слова! Впоследствии я горько сожалела об этом, но в ту минуту была неспособна ни о чем думать, взглянула на небо – оно показалось мне черным-черным, как будто солнце и луна разом рухнули с небосвода. Я упала на землю, и слезы ручьем потекли из глаз.

Мне было всего два года, когда умерла моя мать, я была слишком мала, ничего не разумела, ее смерть прошла для меня незаметно. Миновало пятнадцать лет с тех пор, как на сорок первый день после моего рождения отец впервые взял меня на руки, и все эти годы, каждое утро, глядясь в зеркало, я радовалась: «Я жива благодаря отцу!» Каждый вечер, ложась спать, я с благодарностью думала об отце. Он дал мне жизнь, высокое положение, благодеяния его были превыше горы Сумэру³¹, он бережно пестовал меня, его любовь, заменившая мне материнскую ласку, была глубже четырех океанов, окружающих нашу землю…³² «Нет, никогда не смогу я в полной мере отплатить отцу за заботу и ласку!» – всегда думала я. Слова, с которыми он обращался ко мне при жизни, глубоко врезались в память, мне не забыть его поучений… Я охотно отдала бы жизнь взамен его жизни, но и этого было бы недостаточно, чтобы отплатить за все добро, которое я от него видела!

Мне хотелось неотлучно находиться при покойном отце, не отрываясь глядеть на его изменившийся облик, но, увы, это было невозможно, вечером четвертого дня покойника отправили для сожжения на гору Кагурагаока, и тело его обратилось в бесплотный дым. «Ах, если бы существовала дорога, по которой я могла бы уйти с ним вместе!» – думала я. Возвращаясь домой, я уносила с собой лишь память о нем да мокрые от слез рукава.

При виде пустой комнаты, где уже никогда не будет отца, я с тоской и любовью вспоминала его таким, каким видела лишь вчера, и горевала, что отныне смогу встретиться с ним только во сне. Даже в последние мгновения перед кончиной он все еще наставлял меня. Одно за другим всплывали в моей памяти воспоминания… Никакими словами не выразить мое горе!

О горькие слезы!
Вы в лоно реки Трех быстрин33
вольетесь потоком —
и, быть может, вновь мне предстанет
тень его, незабвенный образ!

Вечером пятого дня пришел Накацуна в глубоком трауре, в одежде черной, как у монаха. Недаром он облачился в столь черные одеяния. «Если бы отец стал министром, Накацуна смог бы получить следующий, четвертый придворный ранг! – подумала я. – А теперь рухнули его упования…» – И опять мучительно сжалось сердце.

– Я иду на могилу… Не нужно ли что передать? – спросил он. Никто не мог бы удержаться от слез, увидев, как он горюет.