Непрошеная повесть

На пятьдесят седьмой день со смерти отца государь прислал мне хрустальные четки, привязанные к цветку шафрана, изготовленному из золота и серебра, чтобы я поднесла этот дар священнику, служившему заупокойные службы. К цветку был прикреплен лист бумаги со стихами:

Осень
приносит росу,
увлажняя рукав у платья.
Вот сегодня росы много больше
на наряде моем.

Покойный отец всегда так дорожил посланиями государя… Я ответила: «Благодарю вас. Отец тоже, конечно, бесконечно рад на том свете!» – и закончила стихотворением:

Понимаешь ли ты меня?
Осенняя влага
увлажнила рукав —
теперь он промокнет насквозь
от слез моих…

Настала осень; просыпаясь посреди долгой осенней ночи, я прислушивалась к унылому постукиванию деревянных вальков[42], долетавшему в тишине к моему изголовью, и, внимая этим печальным звукам, тосковала по покойному отцу, увлажняя слезами одинокое ложе. В то печальное утро, когда скончался отец, все обитатели дворца, начиная с самого государя, посетили нашу усадьбу или прислали письма с выражением соболезнования. Не счел нужным явиться, вопреки принятому в мире обычаю, только дайнагон Мототоно.

* * *

В середине девятой луны, озаренный ярким лунным сиянием, меня навестил Юки-но Акэбоно, Снежный Рассвет.

После смерти отца он чуть ли не каждый день справлялся обо мне, тревожился о моем самочувствии.

По случаю кончины государя Го-Саги весь мир погрузился в скорбь, он тоже надел одежду темных тонов, и грустно мне было видеть, что платье на нем такое же мрачное, как мое. Я приняла его в покое на южной стороне дома, это был близкий мне человек, с ним можно было говорить без посредников. Полные грусти, мы беседовали о прошлом и настоящем.

– Нынешний год особенно несчастливый, так много горестных событий пришлось пережить нам, что рукава не успевали просохнуть, – говорил он. Всю ночь мы провели за беседой, то плакали, то смеялись, и вот уже колокол в ближнем храме возвестил наступление утра. Долго длятся осенние ночи, но иной раз пролетают поистине слишком быстро… Мне казалось, мы еще не наговорились вдосталь, а уж запели птички…[43]

– Люди, пожалуй, подивились бы столь целомудренному ночному свиданию… – сказал он мне на прощание, а я жалела, что приходится расставаться. Он уже уселся в карету, когда я послала служанку передать ему стихи:

С отцом попрощавшись,
на вкус я узнала, какова разлука.
На рассвете
росою из глаз
увлажнила я край одежды…
Он ответил тоже стихами:
Но я разве
причина твоих печалей?
Слезы твои проливаются
по уходу другого, —
по тому, кто уже не вернется!..

Да, мое изголовье не лелеяло память об этой встрече; смутная печаль томила мне душу, я целый день размышляла об этом ночном свидании, как вдруг увидела – у главных ворот стоит какой-то самурай в коричневом охотничьем кафтане, с ларцом для писем в руках. Это был его посланец.

Нежное, ласковое письмо заканчивалось стихотворением:

Невинный сон
встретил нас
во время любовной ночи.
Не верю, что люди укажут
на мокрые наши платья.

В те дни все мои чувства были обострены, даже этот невинный обмен стихами глубоко запал в душу. Со своей стороны, я тоже написала ему ласковое послание, закончив его стихами:

Осеннее утро
покрывает росою
зеленые травы —
нас разве осудят
за мокрые рукава?

* * *

На сорок девятый день после кончины отца отслужили поминальную службу. Семью покойного представлял мой сводный брат Масааки, офицер дворцовой стражи. Вначале преподобный Сёкобо провозгласил старые, всем известные слова: «Как две уточки-неразлучницы, как две птицы об одном крыле…» Затем службу возглавил праведный Кэндзити; он возложил на алтарь Будды бумаги отца, на обороте коих покойный собственноручно начертал текст Лотосовой сутры. Дайнагоны Сандзё-но-Бомон, Мадэ-но-Кодзи, Такааки Дзэнсёдзи – все присутствовали на заупокойной службе; но, когда, выразив соболезнование, они удалились, скорбь с новой силой сжала мое сердце. Траур окончился – родные и близкие, участвовавшие в богослужении, разъехались по домам. Я тоже уехала в дом кормилицы. Поминальные обряды все же в какой-то степени отвлекали меня от грустных мыслей, помыслы были хоть чем-то заняты, но, когда все уехали и я осталась одна, меня охватила такая скорбь, что словами не выразить.