Непрошеная повесть

Почему же ни сколько
не почувствовала я сострадания?
Ведь отреклась всем сердцем
от мирской суеты,
облачившись в черную рясу…

Отломив ветку вечнозеленого дерева, растущего возле входа, я привязала к ней свое стихотворение и послала монахиням. Ответных стихов они не прислали, но тотчас же позвали назад и оставили ночевать. С этой ночи мы подружились.

По прошествии семи дней я собралась к Внутреннему святилищу. Цунэёси, жрец, сопровождавший меня в первый день пребывания в Исэ, прислал мне стихотворение:

В храме
вы были лишь гостьей,
но чувствую единение душами,
находящих усладу в музыке, —
печалься уже о разлуке!

Я ответила:

Будь я даже обитательницей
священного места —
что печалиться зря
об изменах в мире нашем,
где все меняется непрестанно…

* * *

Жрецы Внутреннего святилища отличались особым пристрастием к поэзии. Они уже прослышали, что во Внешнем храме остановилась на богомолье поэтесса, и ждали меня – со временем, дескать, эта поэтесса обязательно придет на поклонение и во Внутреннее святилище… Я немного смутилась, узнав об этом, но делать было нечего, и я распростилась с Внешним храмом.

Я поселилась в местности, которая зовется Ямадой. Рядом находилось жилище одной благородной дамы. В один прекрасный день молодая служанка принесла мне от нее послание:

Случайно узнала,
что вы из столица приехали, —
от этого душу
грусть и радость объяли,
слез сдержать не смогла…

Эта дама была вдовой Нобунари, жреца второго ранга. В письме говорилось, что она непременно навестит меня. Я ответила:

О прошлом в столице,
как понимаю, вы ждете вестей,
но, простите меня,
не в силах я вам ничего поведать:
слишком больно минувшее поминать…

Летней ночью я пошла во Внутреннее святилище, когда луна еще не показалась на небосводе. Сюда тоже не допускали паломников в черных буддийских рясах, я смотрела на храм издали, с берега священной речки Мимосусо. Вокруг святилища богини были во множестве расставлены деревья «сакаки», и, кроме того, его окружала ограда в несколько рядов, так что оно казалось далеким и неприступным, но, когда я увидела горизонтально срезанные концы балок, скрещенных на фронтоне святилища, в знак того, что здесь, именно в этом храме, охраняется благополучие императора, я невольно была взволнована, и молитва «Да пребудет здравым и невредимым драгоценное тело!» сама собой невольно слетела с уст.

Любовь все живет,
хоть скрывается в темноте.
Молюсь о твоем долголетие,
как всегда молилась…
Да уберегут тебя боги!

Вея прохладой, пронесся порыв божественного ветра, плавно струились воды реки Мимосусо. Из-за горы Богов Камидзи, позади храма, взошла луна, мне казалось, она сияет здесь особенно ярко и свет ее виден далеко окрест, даже за пределами нашей страны…

Благополучно завершив поклонение богине, я пошла прочь и, проходя мимо строений, в которых жили жрецы, увидела, что в покоях главного жреца Хисаёси все ставни закрыты – в ярком лунном свете его жилище выглядело удивительно печальным. «А ведь считается, что Внешний храм посвящен богу Луны…» – подумала я и сложила:

Почему в луну в ее храм
вы не пускаете,
закрыв ставни?
Знаю, что солнцу служите,
но все ж задаюсь вопросом…

Я написала стихотворение на священной бумаге, привязала к ветке дерева сакаки, оставила на веранде дома и вернулась к себе. Не знаю, сам ли Хисаёси нашел мое послание, но его ответ, тоже привязанный к ветке сакаки, гласил:

Да разве б мог я
лучу лунному путь преградить,
светило оскорбив?
Старец ставни плотно закрыл
и уснул крепко…

* * *

Я провела здесь семь дней, а когда собралась уходить, спросила – где находится бухта Футами, которая некогда пришлась по сердцу богине? «Хорошо, мы вас туда проводим», – гласил ответ, и мне любезно дали в провожатые младшего жреца Мунэнобу.