Непростая история

Гул сдерживаемых голосов, шарканье подошв, восклицания и приветствия постоянных посетителей вернисажей наполняли залы. Газетных рецензентов можно было узнать по бесстрастным лицам и неизвестно где добытым каталогам, куда они вносили понятные им одним пометки. Молодые авторы — иногда это были люди с солидною лысиной, отцы семейств— потные, ошарашенные публичными весьма противоречивыми отзывами о своих работах, метались в поисках устроителей выставки: каждому автору казалось, что именно его картина повешена не там, где нужно, и освещена не так, как нужно. Зато их жены держались уверенно, словно они были авторами всех этих работ. Два старшеклассника украдкой посматривали на зеленоватый, под бронзу, торс пловчихи, надевавшей купальную шапочку. Моряки, организованно переходившие от картины к картине, как по команде, повернули голову в сторону хорошенькой посетительницы: натуру они явно предпочитали изображению.

Первые залы Кирилл миновал быстро, лишь мельком взглядывая на монументальные картины, изображавшие то плавку стали, то сцену проводов молодежи на целину, то момент подписания договора на соцсоревнование между бригадами. Иные полотна, еще пахнущие свежей краской, казались уже виденными. Утомляло великое множество густонаселенных картин, с добрым десятком старательно выписанных, словно сфотографированных на цветной пленке лиц, с огурцами и помидорами на столе столь натуральными, что хотелось протянуть руку и попробовать их, хотя для этого лучше было сходить в овощной магазин.

А жанр, еще недавно так несправедливо забытый! Стоило появиться и получить шумный успех таким вещам, как «Опять двойка» или «Прием в комсомол», — и в очередь выстраивались бесчисленные ремесленнические подражания им: «Единица в дневнике», «Исправил отметку», «На классном собрании», «Вызвали на бюро ВЛКСМ» и так далее. Отметили в прессе художника за то, что он взялся за изображение, скажем, семейного быта, и уже потянулась вереница ушедших и вернувшихся в семью мужей, становились в затылок плохие или, напротив, хорошие жены. А жюри, вместо того чтобы отвести работы, отображавшие не жизнь, а лишь копию изображения с нее, мирволили художникам.

Выгодно отличалась от подобных конъюнктурных поделок композиция, названная автором «Одна». Перед этой картиной все время толпились зрители, хотя висела она действительно неудобно, в простенке между окон. На полотне были изображены двое: молодая женщина сидела лицом к зрителям и смотрела прямо перед собой; во взгляде ее были тоска и безнадежность, руки безвольно легли на колени. В позе мужчины, обернувшегося к ней спиной, угадывалась скука, если не презрение. Быть может, он зевал, глядя с балкона на вечернюю улицу, или свистел — лица его не было видно... Что произошло между ними? Ждала ли она ребенка, от которого отказался ее охладевший возлюбленный? Томился ли он прискучившей покорностью женщины?.. Композиция вещи приковывала внимание, заставляла задумываться, а красное пятно женской фигуры на темно-синем фоне неба вызывало какое-то смутное, тревожное чувство. Отходя от полотна, зритель невольно уносил в памяти эти две фигуры, как бы олицетворяющие самое страшное на свете — одиночество.

А сколько мыслей вызывала скульптурная группа, изображавшая трех товарищей — не то экипаж боевого самолёта, не то советских танкистов, попавших в плен, не то рабочих, отказавшихся грузить вражеский эшелон! Смело, не мигая, смотрели двое в глаза врагу, лишь третий, тяжело раненный, а быть может, измученный нечеловеческими пытками, не мог смотреть: закрыв глаза, он уперся подбородком в литое плечо товарища, почти повис на нем. Люди, казалось, вросли в землю, как врастает в родную почву корнями могучий дуб. Таких не собьешь, не затопчешь, не уничтожишь, им, бессмертным, стоять в веках!

Рядом с такими работами «Московская весна» Гриши, висевшая в девятом зале, будто поблекла, казалась мельче по мысли, слабее по исполнению. Перед полотном толпилась группка спорщиков. Старик с бородкой клинышком не мог понять названия картины.

— Весну всегда изображают в виде девушки, — терпеливо объяснял юноша в лыжной куртке, обращаясь не столько к нему, сколько к девушке в зеленой вязаной кофточке. — А Москва?.. Во-он внизу памятник Пушкину!

Сделав вид, что он не слышал объяснения, старик продолжал:

— И эта решетка а-ля модерн? Непереваренный Бонар на советской почве!

— Попробуйте-ка найдите такое у ваших хваленых французов! — адресовалась студенческая куртка к жадно внимавшей девушке.

— Почему моих? — обиделась бородка клинышком. — Вас еще на свете не было, сударь мой, когда я поклонялся Сурикову и Репину, ловил каждое слово Владимира Васильевича Стасова.

Гриша, появившийся в зале с гурьбой родственников и знакомых, был доволен: у его картины толпятся люди, они спорят, значит вещь не оставила их равнодушными.