Непростой читатель

Королева с одинаковым интересом читала и легкомысленные мемуары, и описание последних дней поэтессы-самоубийцы, что могло бы свидетельствовать о каких-то недостатках восприятия. Вначале несомненно все книги для нее были равны, и, как и в отношениях со своими подданными, она чувствовала, что не должна допускать предвзятости. Для нее не существовало предпочтений. Все книги были неведомым материалом, и, во всяком случае сначала, она не делала между ними различия. Со временем пришла способность видеть различия, но, если не считать случайных замечаний, брошенных Норманом, она ни от кого не слышала, что следует читать, а что нет. Лорен Бэколл, Уинифред Холтби, Сильвия Плат — кто они? Она могла это узнать, только читая.

Прошло несколько недель, и в какой-то момент, оторвавшись от книги, королева сказала Норману:

— Помните, я назвала вас своим амануэнсисом? А теперь я выяснила, кто я. Я — опсимат.

Норман заглянул в словарь, который всегда был у него под рукой, и прочел: "Опсимат: человек, который поздно начал учиться".

Именно ощущение необходимости наверстать упущенное заставляло ее поглощать книги с огромной скоростью, но теперь к чтению прибавились более частые (и более уверенные) собственные комментарии. В то, что было, по сути, литературной критикой, королева вносила ту же прямоту, с какой действовала в других сферах жизни. Она не была благосклонным читателем, ей часто хотелось, чтобы авторы оказались рядом, и она могла дать им нагоняй.

"Неужели я одинока, - записывала она, — в желании хорошенько выбранить Генри Джеймса?!"

"Я могу понять, почему доктора Джонсона так высоко ценят, но ведь большая часть написанного им самодовольная чепуха?"

Однажды, когда за чаем она читала именно Генри Джеймса, у нее вырвалось:

— Ну давай, не тяни.

Горничная, увозившая столик на колесах, пробормотала: "Простите, мэм" — и пулей вылетела из комнаты.

— Это я не вам, Элис, — сказала королева ей вслед и даже подошла к двери. — Не вам.

Прежде королеве было бы безразлично, что подумает горничная, это пришло только сейчас, и, возвращаясь к своему стулу, она раздумывала, почему всё так случилось. В тот момент ей не пришло в голову, что это неожиданно появившееся внимание к другим может быть связано с книгами и даже с постоянно раздражавшим ее Генри Джеймсом.

Королеву не покидало сожаление о потерянном времени, сожалела она и об упущенных возможностях: она могла бы дружить с известными писателями, но не дружила. В этом отношении она могла бы что-то исправить, и королева решила, отчасти поддавшись на уговоры Нормана, что было бы интересно и даже забавно встретиться с некоторыми писателями, которых они оба читают. Соответственно, был устроен прием, или soiree, как предпочитал говорить Норман.

Конюшие, естественно, ожидали, что это будет традиционный большой прием гостей в королевском саду и они будут предупреждать того или иного гостя, с которым Ее Величество хотела бы побеседовать. Королева, однако, посчитала, что в этом случае такая официальность неуместна, ведь это, что ни говори, художники, и решила устроить неформальную вечеринку. Оказалось, однако, что идея эта не так уж хороша.

Писатели, робкие и даже боязливые, какими они представали при личных встречах с нею, собравшись вместе, говорили громко, сплетничали, и то, над чем они так громко смеялись, не показалось королеве забавным. Королева переходила от края одной группы к другой, никто не стремился вовлечь ее в общий разговор, так что она ощущала себя гостьей на собственном вечере. А когда заговаривала она, либо наступала неловкая пауза, либо писатели — видимо, желая продемонстрировать свою независимость и некоторый снобизм — продолжали беседовать между собой, совершенно ее игнорируя.

Потрясающее ощущение — оказаться среди писателей, которых она привыкла воспринимать как друзей и которых жаждала узнать. Но сейчас, когда ей до боли хотелось выразить свои дружеские чувства тем, чьи книги она читала и любила, она обнаружила, что сказать ей нечего. Королева, которая редко испытывала перед кем-либо робость, сделалась неожиданно косноязычной и неловкой. "Я восхищаюсь вашей книгой", — хотелось ей сказать, но пятьдесят лет самообладания и сдержанности плюс полвека недооценки себя мешали ей. С трудом начиная беседу, она ловила себя на том, что с языка готовы сорваться стандартные, привычные фразы. Не такие, конечно, как: "Вам издалека пришлось приехать?", но их литературный эквивалент. "Как вы придумываете ваших героев? Вы работаете в определенные часы? Вы пользуетесь компьютером?" — вопросы-клише вызывали у гостей замешательство, и неловкое молчание было еще хуже.

Ответ одного писателя-шотландца задел ее. Услышав вопрос, откуда к нему приходит вдохновение, он резко сказал: "Оно не приходит само, Ваше Величество. Нужно выйти из дома и добыть его".