Непростые истории о самом главном

Дверь захлопнул мягко, бережно. И даже не обернулся на пороге — так делают, когда всё решено.

Любаша вернулась в комнату. Мама сидела у стола, поджав ноги, разгадывала кроссворд. Глядя на её спокойное, светлое лицо, на ручку, кончик которой мама грызла в задумчивости, Любаша вдруг почувствовала: внутри что-то хрустнуло, надломилось.

И слова сами вылетели — не успела поймать:

— Мама, он изменяет тебе! Я видела их, это она звонит, он к ней сейчас побежал, кобель…

В серых глазах матери плеснула боль, голова откинулась, как от пощечины. И Любаша, жутко злясь и одновременно радуясь — освободилась, наконец, от многодневной вины! — даже не сразу поняла, что она сказала.

— Не называй так отца!

Любаша попыталась сглотнуть, но разоблачающий крик сжался, комом стал в горле.

— Успокойся, — мама поджала губы. — Я знаю обо всём.

— Знаешь?!

Вместо ответа мама опустила глаза. Дрогнув, кончик ручки уткнулся в бумагу. И мама принялась выводить буквы, аккуратно вписывая их в клеточки.

Любаша растеряно замерла. А потом её словно взорвало изнутри.

— Как ты так можешь?! — кричала она. — Даже я ревную! А ты, жена…

— Не надо ревновать, дочка. Нельзя! — голос мамы звучал предостерегающе. — Ревность — плохое чувство. Впустишь в душу — съест заживо.

— Но как можно жить с этим? Вы же… вы же… улыбались там друг другу, при всех гостях… вы свадьбу праздновали!

— Это жизнь, Любаш, — мама отвернулась, сникла. — Ты молодая ещё, не понимаешь…

— Да, я не понимаю! Мама, я не понимаю этого, и никогда не пойму! Выходит, ты ему прощаешь? Просто прощаешь, да?

— Все так живут.

Любаша задохнулась, прижала руку к горлу. Это было нелепо и жутко, это в голове не укладывалось. Как же мама — её гордая, красивая, любимая мама — позволяет делать с собой такое?!

А мама отложила ручку, села прямо. Спинка стула привычно скрипнула.

— Он мужчина. А мужчины часто так. — В её словах вспыхнула горечь, но растворилась, как дымок от спички. Мама взглянула на Любашу, и, наверное, увидела что-то своё, потому что торопливо добавила — Но ты не бойся. Понимаешь, он не уйдет, потому что мы семья. Я — жена, ты — дочь. Мы для него главные. А эти… Знала бы ты, сколько их сменилось!

— Так она не первая?!

Мама затрясла головой, и, вскинув руки, вцепилась пальцами в виски. Тёрла их, часто дыша, глядя прямо перед собой. И в этом остановившемся взгляде было всё: борьба и покорность, боль и любовь. Но решительность горела ярче всех.

— Люба, давай не будем об этом! — твёрдо сказала она. И повторила, будто убеждая саму себя — Все так живут. Все.

И снова поджала под себя ноги. И ручку взяла.

Будто не о чем больше было.

И незачем.

Любаша попятилась. Ошалело обвела комнату взглядом, будто видела её первый раз. Добротная мебель, красивые шторы… Рамки с фотографиями: родители в молодости — папа с цветком в зубах тянется к смеющейся маме; родители в Анапе — пляж, отец обнимает маму; они втроём — маленькая Любаша держит огромный подосиновик, папа и мама присели за её спиной. Счастливая семья. Постановочная, кукольная жизнь.

Но теперь Люба знала: только дети играют по правилам. А взрослые — как им выгодно.

Она рванула в свою комнату. Захлопнула дверь так, что испуганно зазвенели статуэтки в шкафу. И, отыскав глазами ненавистную подарочную коробку, схватила её. От неловкого движения крышка откинулась. Тускло блеснуло серебро, темный перелив прокатился по красному бархату. Любаша поддала коленом снизу, и крышка, чавкнув, закрылась.

Кукольный домик всё так же стоял в лучшем месте комнаты. Любаша шагнула к нему. И с силой обрушила подарок на его крышу.

Пластиковый обломок, отлетев, оцарапал руку до крови.

* * *

Были сданы выпускные экзамены. Затем — экзамены в институт.

Была заслужена свобода.

Но институт располагался в родном городе Любы, и, кивая на её прописку, общагу давать не желали. Впрочем, приличная сумма, подаренная отцом — золотую медаль он оценил с большой премией! — выручила её. И к сентябрю она перебралась в общагу, в комнатку на четверых, где скрипучие кровати стояли парами, в два этажа, а в треснувшее окно затекали стылые дождевые капли.

Иногда она вспоминала последнее лето, прожитое дома, с родителями. Всё так же они собирались за ужином, всё так же читали книги и смотрели телевизор, ездили на дачу, ходили по грибы. Всё так же мама прикрывала двери кабинета, когда отец работал, и носила ему всё такой же чай — не кипяток, но ещё горячий, с двумя ломтиками засахаренного лимона. Которые он всё так же съедал вприкуску.

Они жили, смеялись, двигались, делали что-то вместе. Как будто играли в дом — искренне, самозабвенно, забывая об остальном мире. А потом расходились по комнатам. И являлась ночь, ложилась рядом с Любашей, обнимала — и она давала себя обнять, давала расспрашивать: ну что, как прошел день, и почему опять грустишь? И Любаша отвечала ей, подробно и беззвучно — потому что никого, кроме себя и этой ночи, у неё не осталось.

И тогда, и теперь она думала: «Как они могли не заметить, что дома у нас уже нет? Что на обломках живём?! Я не понимаю… Не понимаю… Может, пойму в будущем?».