НепрОстые

20. Только под вечер смог что-то делать, К тому же сразу четыре дела одновременно.

21. Писал на снег.

22. Присматривался к дереву, на котором какие-то птицы выглядели, словно перезрелые плоды.

23. Ощупывал кончиком языка непривычный от охлаждения рельеф поднебья.

24. И молился за души умерших, за которые больше никто не мог помолиться – за Франца, Лукача, старого Бэду, французского инженера, Лоци, растаманов, слепого убийцу, его ребенка, орнитолога, Штефана, Нанашку, посла Стефаныка, посла Лагодынского, художника Труша, художника Пер– фецкого, инструктора по выживанию, боснийца– капитана, четаря Пэлэнского, сотника Дидушка, сотника Букшованого, полковника Колодзинского, генерала Тарнавского, своих негритянок, Северина, младшего Млынарского, дочку папы римского, Брэма, Витгенштейна, цыган-трубачей, Анну, Анну и Анну.

25. На яблонях в бывшем городском саду висело очень много яблок. Никто их не срывал и не сорвет. Вынул из кармана яблоко, подобранное вчера. Укусил, и в рот попал длинный Аннин волосок.

26. Люблю ее, а не себя, а она есть, всегда где-то есть, такая же прeкрасная. Хорошо хоть где-то кого-то иметь. Хотя бы для того, чтобы было кому рассказать историю дня, который стоит ради этого прожить.

27. На том свете привычнее всего себя чувствуют не воины и не лекари, не строители и не садовники, а рассказчики историй, баильники.

28. С самого высокого дерева среди тех, что Себастьян посадил в 1914 году, взлетели сороки и полетели в тень Пэтроса.

29. Себастьян сосчитал – семь.

30. В тетради орнитолога семь – о том, про что нельзя сказать, надо молчать.

31. Среди всех доказательств существования Бога это может считаться самым лучшим.

Из этого можно сделать несколько рассказов

Мой двоюродный дед Михась так хорошо клал печи и погреба, что после ареста еще целый год не мог пойти по этапу. Новоприбывшие офицеры оккупационной армии и тайной полиции обживались в городах, городках и больших селах. Они получали государственные квартиры в разрушенных войной каменицах и виллах. Им нужно было озаботиться бытом семьи, ощущением дома и спокойной будущей жизни. Арестованный мастер принадлежал им. Деда забирали на частные работы сначала яремчевские, потом

надворнянские уполномоченные. Ничего удивительного. В конце восьмидесятых мы, солдаты советской армии, так же точно делали ремонты в жилищах офицеров. Наконец какая-то комиссия из Киева обнаружила, что осужденный такой-то все еще числится за местным следственным изолятором, хотя ему совершенно разумно назначено находиться в восточных областях Советского союза. Деда тут же отправили в Станислав с назначением на первый поезд в Сибирь. Знакомый доровский

священник был единственным, кто сумел завезти ему мешочек сухарей. Отец Головацкий не знал, что через несколько лет они станут родственниками, что в Чите дед женится на сестре жены его брата. И что все они вернутся в Карпаты. Первый поезд в Сибирь был уголовным. Деда забросили в вагон, и сухари сразу оказались у пахана. Ясно, что нужно было перебазарить. Уголовные не любили политических. Особенно тогда, когда один

политический попадал в целый вагон уголовных. А дед не любил романов. Он говорил мало, и большая часть того, что он говорил, были шутки и каламбуры, или предельно дозированные фрагменты собственного опыта, появлявшиеся как ассоциации, которые могли зависеть только от очень персональной логики цепи. Из-под языка он вынул половинку жилетинки и, еще держа руку возле губ, сделал пальцами то движение, которое заставило

невесомый кусок стали пролететь несколько метров и углубиться в дощатую стену как раз возле головы пахана. Уже потом дед поздоровался с временным домом, как должен был здороваться бывший боец штрафбата. Ему отдали сухари и уступили место у воздуха. Поезд шел на владимирский централ. Там деда всякий раз снимали с поезда, вычисляя какое-то несоответствие. Много суток он провел на бетонных полах, залитых водой, в самых легендарных этапных тюрьмах. Одна из них была даже на острове, что деда очень веселило. Понятно, что он не любил полицаев и милиционеров. Как настоящий мастер он говорил, что захотеть быть милиционером может только тот, кто не хочет ничего настоящего делать, но хорошо есть. И еще должен иметь особую любовь к беспрепятственному битью людских тел. Дед совсем не удивлялся, когда все перешептывались про дальнего соседа, которому, скорее всего, отбили почки в милиции где-то в конце

семидесятых. Дед не слишком разбирался в общественных и государственных системах, но верил в постоянство человеческой природы. Когда кто-то застрелил женщину, которая жила еще ближе к лесу, чем мы, дед решил уничтожить свой флоберт, который хранился в секретном погребке под домом еще с тридцатых годов. Участковый милиционер стал ходить слишком близко. Между нашим домом и домом убитой не было никакого жилья, только поле, огороды, сады, овраги и заросли шиповника. Покойница