НепрОстые

К тому же с Петером было очень легко и радостно объясняться. Его языковая толерантность нетипична для немцев. С ним можно говорить неправильно, еле-еле, назывными предложениями, отдельными словами, жестами, мимикой, вспомогательными звуками, указаниями на предметы. Он все понимал и так же давал понимать себя, упрощая, уточняя, сокращая, повторяя, замедляя, показывая руками и улыбаясь. Как бы то ни было, даже мои дети, приехав в Краков, сразу выделили его среди прочих иностранцев, не ощущая чуждости. А из всех немцев и поляков только Петер вслушивался в наш язык, запоминая слова и интересуясь их употреблением. И только про него было известно, что Украина его не минует.

Впоследствии мы были у него в Берлине. Он знал, что показать в этом мегаполисе именно мне, чтобы я сумел полюбить его город.

Его приезд к нам начался еще перед приездом – почему-то отменили рейс автобуса, на который Петер купил билет, и пришлось ждать следующего дня. Потом мы побыли в нашем городе, потом поехали в горы, потом пожили в горном селе, потом – еще два дня в городе. Петер просто жил с нами. Приятнее всего было то, что он жил так, как мы. Совершенно не выглядел гостем в нашей незнакомой прекрасной и чудной стране.

Ему было комфортно в нашем старом доме со множеством бытовых трудностей. Петер вместе с нами мокнул под страшными ливнями и в буром стремительном потоке, в который превратилась дорога. Танцевал на площади под украинский рок на дне города в Яремче. Его совсем не пугала плотная толпа стариков, молодежи, детей, милиционеров, пьяных, веселых и буйных горцев. Петер спокойно ел сыроватые шашлыки и пил квасное местное пиво в переполненном, закуренном, замусоренном вертепе, где подбор лиц просился в какое-нибудь кино. Мы ездили в разбитых пригородных поездах, где все окна завинчены, а туалеты засыпаны килограммами хлорки. Завтракали домашними сырами, обедали кулешей с брынзой, ужинали печеной картошкой и грибами – как каждый день. Петер пил сырую колодезную воду, ел немытые лесные ягоды и помидоры, купался в непрозрачной после дождя реке. Он научился брать воду из колодца, пользоваться банкой и кипятильником, мыть посуду в тазу. Мурлыкал песни, которые въелись в голову после концерта. Ему нравились наши колбасы и сладости, пиво и шампанское.

На кладбище он пробовал на ощупь надгробия разных десятилетий, присматриваясь к техникам обработки камня. Он спрашивал обо всем, чего не мог понять, а получив объяснение, не удивлялся – почему так. Петер непрерывно изучал украинский язык и выслушивал повести из нашей истории.

Никто из окружающих не заподозрил в нем иностранца. Нам же никогда не было стыдно за нашу страну. Наша страна и Петер, кажется, полюбили друг друга.

Я не могу знать всего, о чем он не говорил, что записывал в блокноте, какие фрагменты этого путешествия появятся в его прозе. Не знаю, на какие вопросы Петер не получил ответов. Но после всего, что мы прожили вместе, я не понял только одного. Почему перед самым отъездом в магазине украинских сувениров Петер купил матрешку (и вообще – почему она там была).

5.

Думая о том, какой я есть, не могу не думать о тех, кто меня таким сделал. У меня нет другого выхода, кроме как думать о своих воспитателях и учителях. Сразу, словно на каком-то групповом снимке, в воображении появляется несколько десятков человек. Когда же времени на воспоминания немного больше, к этой группе добавляются новые и новые фигуры, их счет переходит на сотни. Иногда они держат, как аллегорические скульптуры, некие атрибуты, которые самым лаконичным и обобщенным образом символизируют основной дар, переданный их носителями мне.

Размещаясь вокруг меня, они в основном придерживаются хронологического принципа. Так правильнее всего, поскольку спорить о значении влияния не то что неуместно, но и бессмысленно, ведь даже мне было бы неимоверно трудно установить принципы приоритета (поскольку я знаю, что было несколько минутных встреч, вклад которых в мое воспитание превосходил многолетнее общение с другими учителями).

Воображаемый фотограф искренне порадовался бы этой пестрой композиции из мудрых старцев, причудливых старух, достойных мужчин, красивых женщин, маленьких детей, покойников и привидений, собак, кошек, коней, птиц и животных, святых и негодяев, призраков со стертыми лицами… Не удивился бы он и несовместимости значительной части этого общества. Но здесь они могут мириться, потому что всех вместе удерживает моя благодарность.

Что касается меня, почему-то всегда хочется сесть возле папы. Хотя бы потому, что никак не могу уловить, что именно в моей школе жизни сделало его таким значимым.