Непрожитая жизнь

Он стоит передо мной. Он такой невероятный, высокий, статный, с прямой спиной и прекрасной длинной шеей. Он смотрит на меня своими глубокими огромными глазами, завораживающими, пугающими и прекрасными, как бушующее море, как ночное небо без звезд.

– Что должно случиться с человеком, чтобы ему захотелось такое написать? – разглядывая картину, размышляет вслух Квантан.

Рафаэль оборачивается к нему, освобождая меня из плена своего взгляда.

– Кровавая история нашей страны. Его детство совпало с революцией, трупы валялись на улицах тогда, а на площади повесили двести человек. Думаю, ребенком он видел мертвецов.

– Всего одно событие – и такая цепочка последствий, – бормочет Квен.

– Ты только что назвал революцию «всего одним событием»? – серьезно интересуется Пьер. – Революция, старина Квен, это не одно событие, это… – он не успевает договорить.

– А ведь четырнадцатого июля мы так радуемся фейерверкам, – перебивает его Капюсин непривычно тихим голосом.

– Так устроен наш мир, одно поколение умирает, другое празднует, – отвечает Квантан.

– Так, – цокнув языков, начинает Пьер, – мы идем смотреть Мону Лизу и парочку других шедевров Леонардо. Гид из тебя все-таки мрачноватый, – беря за руку на удивление тихую Капюсин, заканчивает он, обращаясь к Рафаэлю.

– Постойте, – говорит Квантан, – Раф, помнишь, мы как-то обсуждали гуманизм и тот факт, что Микеланджело своим Давидом задал ему тон?

Пьер закатывает глаза.

– Они обсуждали гуманизм… Где мои кузены, и что вы с ними сделали?

– Как именно он задал ему тон? – спрашиваю я.

Рафаэль пожимает плечами:

– До него Давида изображали смазливым женоподобным мальчиком, который смог победить огромного Голиафа лишь благодаря молитве. То есть все дело было в ней: он помолился Богу, и Бог помог ему.

Микеланджело же создал сильного Давида, грозного, мужественного. Тем самым он пытался сказать, молитва – это дело, конечно, хорошее, но сам человек играет немалую роль в своей собственной жизни. Отсюда и гуманизм. Хвала человеку, – объясняет Рафаэль. – А почему ты это вспомнил, Квантан?

– Ты тогда сказал, что в Лувре есть две его незаконченные статуи какой-то гробницы или… – он на некоторое время замолкает, – в общем, я не помню, но давайте посмотрим еще эти статуи, а потом уж перейдем к туристической программе.

– Конечно, давайте, – вступает Капюсин. – Со мной все хорошо, я просто задумалась о жизни, но ведь ты прав, Рафаэль. Все эти туристы вокруг, которые бегают с фотоаппаратом и палочками для селфи, они же ничего не видят. Они пройдут мимо этого шедевра и даже не поймут его смысл, не узнают всей глубины и красоты творения.

Рафаэль улыбается, а Пьер удивленно смотрит на нее:

– Где, черт побери, моя Капюсин, и что ты с ней сделал?

Дружно усмехнувшись, мы идем из зала в зал к скульптурам, о которых я ничего до сих пор не слышала.

– Предупреждаю, статуи незаконченные, они не обтесаны, но смысл в них есть, – подводя нас к двум огромным кускам мрамора, говорит Рафаэль. – Два раба, – показывая на каждую скульптуру пальцем, добавляет он. – Два человека, пребывающие в абсолютно равных условиях… в условиях рабства. Видите разницу?

И мы видим. Тело одного раба скрючилось, словно от дикой боли, а на лице была написана тяжелая мука. Второй стоял, подняв голову, с блаженным выражением лица. В голове эхом прозвучали слова Рафаэля: «два человека в равных условиях». Но совершенно разные, подумала я.

– Если вы живете дерьмовую жизнь, спросите себя, не дерьмо ли вы сами? – подводит итог Пьер.

Рафаэль усмехается.

– Именно. Истинную свободу никому не отнять.

– Жаль, что они незаконченные, – говорит Капюсин.

– Да, – соглашается с ней Квен, – задумка интересная.

– Мы здесь уже почти два часа, – с удивлением сообщает Пьер. – Вы вообще почувствовали ход времени?

– Нет, – качая головой и рассматривая лица и фигуры рабов, отвечаю я.

Свобода. Она возникает в душе и порождает крылья, подумала я, разглядывая мечтательное выражение лица раба.

– Рожденный ползать летать не может, – произношу я вслух.

Рафаэль встает рядом со мной и говорит:

– Да, только мы, люди – особый вид, мы можем научиться всему, чему пожелаем. Мы сами возводим перед собой границы и сами их разрушаем.

Я ничего не отвечаю. Я смотрю на огромные куски мрамора, которые возвышаются надо мной, и понимаю, что мы все в какой-то мере рабы. Мы рабы обстоятельств, своих желаний, своих страхов. Мы рабы жизни. Но только от нас зависит, как мы встречаем трудности и соблазны, как ведем себя в опасности и в радости. Только от нас зависит, какую жизнь мы проживем. Всецело и полностью от нас.

– Все, теперь пошли смотреть туристическое, – говорит Квантан.

– Я не хочу, давайте вы посмотрите без меня, – просит Рафаэль.

– А что ты будешь делать? – интересуюсь я.

– Поброжу по коридорам, – пожав плечами, отвечает он, – хочешь со мной?

Он спрашивает небрежно, спокойно, а мое глупое сердце начинает биться со скоростью света.

– Тогда давайте так, – Пьер смотрит на часы, – сейчас 12:35. Через час встречаемся у перевернутой пирамиды и идем обедать, хорошо?

– Хорошо, – отвечает Рафаэль, – ну так что, Леа, ты со мной?