Непутевая

— Нет. Забери их, пожалуйста. И фотографии тоже.

Вечером Джинни позвонила Джиму по последнему номеру, который дала ей мать. Ответил молодой мужской голос:

— Джим уехал.

— Куда?

— Не знаю.

— Это важно. Его мать очень больна. — Молодой человек прикрыл трубку рукой и что-то крикнул. Потом громко сказал: — Говорят, он уехал в Хай-Сьерру.

Она позвонила туда в справочную и получила ответ, что без дополнительных сведений его вряд ли быстро найдут.

Карл ответил, что приедет из Германии сразу, как только сможет. Похоже, в армии, хоть там и масса дел, к смерти относятся с почтением.

На следующий день Джинни сразу заметила, какой пустой стала палата без часов, фотографий и энциклопедии. Пустой и безликой, как все остальные. О том, что здесь лежит ее мать, говорили только вазы с цветами.

Мать молча следила за белками. Джинни не знала, о чем говорить. Энциклопедию дочитала; «Тайные страсти» были бы сейчас совершенно неуместны. Она ждала, что мать скажет ей что-то важное, подведет итог своей жизни и подскажет, что делать дочери. Или расскажет, во что и почему верила всю свою жизнь. Но мать молчала, а заговорить самой казалось кощунством.

В таком подвешенном состоянии прошло несколько дней. Без привычного тиканья часов время словно остановилось. Они определяли его теперь не по часам, а по тому, когда приходила колоть обезболивающее медсестра, когда заглядывал доктор Фогель.

Принесли цветы. Нежный аромат заполнил палату; Джинни внимательно посмотрела на мать. На карточке было написано: «От друга». Цветы были великолепны; надпись растрогала мать… Приносили пресную и однообразную щадящую еду… Они были заключены в палату, как в кокон; время превратилось в пудинг с изюмом и галькой: изюм они с удовольствием съедали, гальку раздраженно выплевывали.

Джинни изредка наведывалась в хижину — покормить птенца, поучить его летать и проверить, нет ли писем от Айры и Венди, но в основном неотлучно была рядом с матерью. Не потому, что мать в ней нуждалась. Наоборот, казалось, ей хочется остаться одной, они не разговаривали. Посторонний сказал бы, что мать расстроена, но Джинни знала, что это не так: она просто погрузилась в свои мысли. Не мать нуждалась в дочери, а дочь — в матери. Она смутно надеялась, что ей перепадут крохи материнской мудрости, обретенной в борьбе со смертью.

Однажды утром Джинни увидела, что мать снова наблюдает за белками своим единственным зрячим глазом. Белка-папа сидела на ветке и грызла семена. Рыжую спинку золотило утреннее солнце. Она клала семечко в свой крошечный ротик и ритмично помахивала пушистым хвостом. Листья вяза слегка трепетали от легкого ветерка.

Из здорового глаза матери катились слезы. Джинни быстро вскочила с кровати и стала бережно вытирать их платком.

— Все будет хорошо, мама, — чуть не плача, пробормотала она.

— Нет, не будет, — прошептала мать.

Джинни не могла видеть, как она плачет. Всю жизнь на лице матери играла вежливая улыбка. Заплакать — значит предать свою веру.

Вошла миссис Чайлдрес — изюминка в их пудинге, — принесла ланцет для анализа. Сегодня она была галькой.

— Ну-ну, дорогая! Не плачьте! Все обойдется, — запричитала она, увидев на лице миссис Бэбкок слезы, и сунула ей в рот термометр.

— Опусти жалюзи, — попросила миссис Бэбкок, когда медсестра, недовольно покачав головой, наконец ушла. — И выбрось цветы.

В этот день миссис Бэбкок завязали и второй глаз, чтобы уменьшить напряжение и головную боль. Она лежала в пустой палате, и было невозможно определить, спит она или бодрствует.

— Мама! — окликнула Джинни. — Давай я тебе почитаю. — Ей казалось, что матери страшно: одной, в темноте…

— Пожалуйста, — тихо ответила мать. — Я хочу остаться одна.

Это прозвучало как пощечина.

— Да-да, конечно, — вскочила Джинни. В конце концов, во время родов ей тоже больше всего хотелось остаться наедине со своей болью; и еще из занятий с Хоком Джинни узнала, что — осознанно или нет — происходит сейчас с ее матерью: оторвавшись от земной суеты, она хочет подготовиться к переходу в измерение, в котором не существует ни времени, ни пространства. Она разорвала все узы, связывающие ее с этим миром, включая любовь и заботу о собственной дочери.

— Но, мама, — с обидой брошенного ребенка воскликнула она, — что мне делать с барахлом в чулане?

Мать молча отвернулась.

Джинни вернулась в хижину и вытащила птенца из корзины. Он радостно запищал и открыл ротик. Она покормила его маленькими шариками из противного фарша, посадила на палец и вышла во двор. Птенец замахал крыльями и, пролетев несколько метров, плавно опустился на землю. Джинни зааплодировала. Еще немного — и он улетит, оставив ее одну.

Ей захотелось плакать. Странно: ее раздражали птенцы, она хотела, чтобы они исчезли, а теперь, по мере приближения дня расставания с последним из них, ее охватила тревога. Справится ли он без нее? Не умрет ли с голоду? Не сожрут ли хищники? Не отвергнут ли другие стрижи? Нет, она еще нужна ему.