Нерадостная идиллия

Поэтому в те вечера, когда мороз не слишком давал себя знать и вьюга не сыпала снегом, Марцыся предпочитала ночевать под открытым небом. Поплотнее укутавшись в дырявый платок, она садилась под стеной хаты на мокрый снег и, прислонив голову к мокрому дереву, засыпала. Усталость брала свое, да и привыкла Марцыся с раннего детства к таким ночлегам, так что она спала крепко. Будил ее только предрассветный резкий холод. Она судорожно поджимала ноги, пряча их под ситцевую юбку, и часто стонала во сне или, приоткрыв красные от холода веки, смотрела, жмурясь, в синюю утреннюю мглу и прерывисто, жалобно шептала слова песни:

Мамуся, мамуся, глянь и поплачь
Над бездомной моей головою.

Должно быть, в такие минуты ей вспоминалась мать, и голубоватый рассвет, мягко освещавший белый снег вокруг, навевал ей какие-то ласковые, но до слез тоскливые грезы.

Когда Марцысе было лет четырнадцать, она перестала ходить по вечерам в город. Видно, ей уже знакомо было чувство стыда, да и боялась она теперь не только полицейских, но и прохожих, которые несколько раз приставали к ней с непристойными жестами и шутками. С Владком она виделась все реже. Он еще иногда, навещал ее, но бывал рассеян и молчалив. Марцыся приметила, что выражение глаз у него становилось все угрюмее, а смех — резче и громче. Как-то раз она спросила:

— Колотит тебя дядя?

— Нет. Только орет часто и ругается, а бить давно уже не бьет.

— А кормят?

— Ого! Жратвы у нас много — ешь сколько влезет.

— Так отчего же ты такой… какой-то…

Она не умела выразить словами впечатление, которое производило на нее беспокойное, всегда как будто сердитое лицо Владка.

— Ох, и глупая ты, Марцыся! — отозвался он. — Думаешь, если человека не бьют и кормят, так он уже и счастлив и больше ничего ему не нужно? Нет, милая моя, человеку еще многого другого хочется, такого, чего ты и понять не можешь. А я… я — другое дело! Зло меня берет, когда подумаю, как я обижен людьми. Ни образования, ни воспитания, ни гроша за душой! Что я буду весь свой век делать? Служить до смерти у дяди? Не хочу! Уйду я от него очень даже скоро, потому что ни до чего мне в его кондитерской не дорваться. Разве уйти куда глаза глядят, искать счастья?

Владку тогда было уже семнадцать лет, и он рассуждал обо всем языком взрослого. Марцыся понимала его лишь наполовину.

Такие разговоры между ними бывали коротки, да и происходили они все реже. Пришло время, когда Марцыся целыми месяцами не видывала Владка, не знала даже, где он, что с ним.

Ей минуло пятнадцать лет, и она уже носила воду в богатые дома не кувшином, а ведрами. Каждое утро перед восходом солнца выходила из хаты над оврагом стройная, красивая девушка с двумя ведрами на коромысле и всегда останавливалась на минутку у начала тропы; она была бледна и худа, но грациозна и очень хороша собой. Если не считать башмаков на ногах, одета она была и сейчас немногим лучше, чем в детстве: неизменная синяя юбка из грубой холстины, серая рубашка, прикрытая красной косынкой, накрест завязанной на груди. Голова не покрыта, и рыжие волосы, заплетенные в толстую косу, спереди гладкими прядями обрамляли низкий лоб. Останавливаясь по привычке на вершине холма, она смотрела на выступавший уже из тумана город, на серебряную ленту реки. Ее черные глаза с годами принимали все более задумчивое и сосредоточенное выражение, но в глубине их пылал огонь, выдававший натуру страстную и полудикую.

И каждый день розоватый голубь слетал с крыши и парил над головой девушки или садился к ней на плечо. Тогда она переставала смотреть на город и реку, переводила взгляд на птицу и улыбалась с безграничной нежностью.

Жители пригорода, которым она носила воду, полола огороды, стирала белье, так привыкли видеть ее с этим голубем, который парил над ее головой или летел за ней, что, если его поблизости не видно было, они спрашивали:

— Где же твой Любусь?

А раз кто-то, указывая на голубя, сказал со смехом:

— Это ее любовник!

И окружающие принялись над ней подшучивать.

— Скоро, скоро будут у нее другие любовники! — говорили они. — Такая красивая девушка!

Марцыся покраснела, как вишня, и опустила глаза. По в тот день, придя домой обедать, сорвала в саду гибкую ветку синего вьюнка и обвила ею свою косу. Потом целый час сидела на краю тропинки и смотрела на мост, на дорогу из города в слободку. Она, видимо, подстерегала Владка, который должен был пройти этой дорогой. Но вместо него появился с противоположной стороны сын богатого садовника. Он уже видел Марцысю сегодня утром, когда над ней подшучивали из-за Любуся, и смотрел тогда на нее, покрасневшую, очень внимательно, а потом долго забавлялся голубем и гладил его.

— Панна Марцианна! — окликнул он ее еще издали. — Добрый вечер, панна Марцианна!

Она метнула в его сторону испуганный взгляд, вскочила и, убежав в дом, заперла за собой дверь на засов. Сын садовника, красивый юноша, долго барабанил в дверь, но она не отперла, и он, наконец, ушел. Однако в тот же вечер пришел снова и крикнул в открытое окно: