Нерассказанная история

Я настоятельно советовал ей не отказываться от королевского покровительства. Хотя знал, насколько она упряма. К тому же она все решила. И не могла вынести ощущения того, что они постоянно за ней следят. Она хотела стать свободной. И была уверена, что существуют силы, желающие ее смерти. Это предположение она с пугающей частотой повторяла в моем присутствии. И не только в моем. Но и других доверенных лиц. К сожалению, последние не всегда оправдывали свое звание: вода на мельницу «теоретиков заговора».

– Лоуренс, неужели не видите? – спокойно сказала она однажды, когда мы гуляли в саду Кенсингтонского дворца и уселись в обвитой клематисом беседке.

– Я всегда была для них пятой спицей в колеснице. Помехой. Я не уйду тихо, и это доводит их до безумия. Они считают, что мне стоило бы лечь и умереть.

Я заверил, что они, конечно, ее недооценивают. Мне всегда было трудно не запутаться в ее точках зрения на мир: когда мы беседовали, я тоже говорил «они» и «их».

– Все намного хуже.

Она потянулась к фиолетовому цветку и принялась обрывать лепестки.

– Не стану делать этого им в угоду. Поэтому им придется все устраивать самим. Скажем, я куда-то еду, и тормоза внезапно откажут. Нечто такое, что выглядело бы вполне невинным. Когда все случится, вы сами не поверите, что это убийство, верно?

Услышав это в первый раз, я растерялся. По-моему, даже разинул и тут же закрыл рот. Молча. Она посчитала это ужасно забавным.

– В чем дело? Нет сил что-то сказать? Послушаем же вашу идеально правильную речь!

...

16 февраля 1998 года

Интересно, верит ли все еще она этому? Издалека, оглядываясь назад… неужели она не понимает, как это все абсурдно.

Не самая лучшая причина, чтобы планировать побег. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, она мне таковой не кажется. Должно быть, она заблуждалась. Но разве можно жить спокойно, чувствуя, что тебе постоянно грозит опасность? Не то чтобы она была трусихой, скорее наоборот, но желание избежать смертельной опасности, реальной или воображаемой, вполне понятно. И что еще важнее, она была убеждена, что мальчики все равно потеряют ее, рано или поздно. И если она не скроется, ее попросту убьют.

А вот эти причины были вполне реальными.

Постоянные разоблачения прессы. Постоянный интерес публики… даже не знаю, с чего начать. Она жила с этим так долго. Неужели нельзя было выносить это бесконечно? Возможно, этот вопрос основан на том, что со временем каждый приобретает иммунитет к подобным вещам. Интересно, кому это под силу? Мы думаем так, когда видим журналы и газеты полные откровенных статей о старлетках-однодневках. Такова цена славы, говорим мы себе и не понимаем, что это вовсе не так.

А по моему твердому мнению, она никогда не воспринимала это спокойно. После объявления о разводе (то есть формальном разъезде) все адские псы были спущены с поводков.

– Подними свою гребаную башку и веди себя как принцесса! – завопил кто-то из фотографов: он не сразу сумел сделать желаемый снимок. Потому что она смотрела в землю.

По телефону она плакала. Папарацци стали говорить ей гадости, чтобы заставить ее расплакаться. За снимок заплатят дороже, если в глазах жертвы стоят слезы. Иногда она в ярости бросалась на них.

– Будьте выше, – советовал я.

Словно она могла функционировать, как робот, не подверженный обычным человеческим эмоциям.

Как-то субботним утром мы с Гейл (незадолго до расставания) вышли купить газету, чтобы почитать в кафе за завтраком. Пока я платил за «Таймс», Гейл остановилась перед таблоидом.

– Какая мерзость, – пробормотала она, покачивая головой и разворачивая газету, чтобы взглянуть на разворот. – Даже не знаю…

Она снова покачала головой и протянула мне таблоид, возможно, думая, что я захочу его купить. Я сунул газету обратно на стенд. Но мысленно читал и перечитывал заголовок: «Вот они, целлюлитные ноги принцессы».

Они застигли ее в тот момент, когда она бежала из тренажерного зала к машине: эта игра в кошки-мышки происходила каждое утро: она ехала из дворца в обычный тренажерный зал, где ее уже сторожили фотографы.

Насчет целлюлита… весьма голословное утверждение.

Я знал, что сейчас последует звонок, и не ошибся. Взял мобильник, вышел на улицу и стал говорить, одновременно наблюдая за Гейл, сидевшей за толстым стеклом с чашкой капуччино в руке.

Больно ли ей было? Разумеется. Мелочная злоба ранила ничуть не меньше.

– Они достают меня даже по таким пустякам, – сказала она.

Когда я работал на нее, мне часто казалось, что, будь у нее хороший пиар-отдел, ничего подобного никогда бы не случилось. Мы сумели бы ее защитить. Превратить в Марлен Дитрих, королевскую версию кинозвезды. Окутать ее тайной и холодно-ледяной иконографией. Контролировать повестку дня и устанавливать тон общения.

Но мы больше не живем в таком мире. И она не такая женщина. Бисексуальность Дитрих большую часть ее жизни оставалась тайной. Лидия, как я должен привыкнуть называть ее, видя, что ее секреты не раскрыты, спешит раскрыть их сама.