Неравный брак

Ева слышала, что голос у мамы дрожит, и понимала, как стыдно ничего при этом не чувствовать. Но глубокое, безысходное уныние, в которое она была погружена, не давало ей ощутить даже собственной боли.

– И кто же он? – только и спросила она.

– Художник, – пожала плечами мама. – На этюдах на этих познакомились. Может, и переживать особенно не надо, – добавила она, впрочем, без всякой радости в голосе. – Приличный, кажется, человек. В фирме какой-то работает. Здесь неподалеку живет, на Соколе. Знакомить она его с нами, правда, не хочет. Ну, это ее дело. Да и недавно ведь, пару недель всего. Через неделю как раз после тебя, – вспомнила Надя.

– Так что же ты расстраиваешься? – ясно слыша горькие нотки в мамином голосе, спросила Ева. – Все ведь у нее в порядке?

– Не знаю, – покачала головой Надя. – Ничего я про вас теперь не знаю… Знаешь, что она мне сказала? Я ей говорю: «Полина, почему же ты его не приведешь, не познакомишь?» А она мне: «Да зачем вам с ним знакомиться, мам, я вообще еще не знаю, люблю ли его». – «Любить – не знаешь, а жить с ним – знаешь?» Смеется только: «Ну, подумаешь, жить – это ерунда!» И что я ей на это должна отвечать? Да сама с ней поговоришь, она часто забегает, рядом же, – добавила Надя. – Ты ведь…

«…насовсем вернулась?» – ясно прочитала Ева в маминых глазах. Мама ждала, не выходила из комнаты. Ева молчала. А что она могла сказать?

«Что ж, надо как-то жить, – вяло, без малейшей радости подумала она, глядя в спину выходящей из комнаты маме. – Все ведь живут же как-то. Льву Александровичу позвонить, сказать, что в Вену не вернусь. В школу пойти, Мафусаил, наверное, возьмет… Надо жить!»

Но ни малейшего желания жить у нее не было.

Ева больше не тешила себя иллюзиями, что родительский дом способен развеять любую тоску. То, что происходило с нею сейчас, не называлось тоской, как не называлось и скукой, печалью, мрачностью… Ни одно из слов, определяющих нерадостное состояние человека, не подходило к происходящему в ее душе.

Она хорошо помнила, как рассталась когда-то с Денисом Баташовым. Отчаяние свое помнила, слезы, постоянно стоящие у горла. Мама даже врача тогда вызывала, таблетки какие-то ей приносила от депрессии. Теперь Ева не ощущала ничего, подобного тому своему состоянию. Она просто не ощущала ни-че-го… Словно большая, тяжелая подушка лежала у нее на груди, на горле, на лице. И через эту душную преграду воспринимала она весь мир и собственную жизнь, которая теперь не приносила ей не то что счастья, но хотя бы сил для краткого вздоха.

Даже свою способность чувствовать время Ева утратила совершенно. С момента ее появления дома прошло всего три дня, а ей казалось – год, не меньше. Пожалуй, только приход сестры вывел ее из этого состояния. Да и то ненадолго.

Полинка появилась дома однажды днем, как ни в чем не бывало. Причем видно было, что она чувствует себя в своем новом положении вполне естественно. Хотя – когда она чувствовала себя иначе?

– Рыбка! – обрадовалась она, заглянув в детскую и увидев сидящую у письменного стола Еву. – Ты дома? Отлично!

– Думаешь, отлично? – невесело усмехнулась Ева, невольно любуясь сестрой.

За лето Полинка загорела и выгорела из рыжего до почти золотисто-соломенного цвета. Она немного подстригла челку, но, видимо, уже по возвращении: на лбу видна была незагорелая полоска. В остальном же она переменилась очень мало. Даже наряд был в привычном духе: с правой стороны ярко-красной маечки наличествовал коротенький рукав, а с левой – отсутствовал, и майка от этого казалась сползшей с одного плеча.

– Да я же эгоистка у вас! – засмеялась Полина в ответ на печальный вопрос старшей сестры. – Рада тебя видеть, вот и говорю: отлично, что ты дома.

Ева почему-то подумала, что Полина начнет расспрашивать о произошедшем с нею, и поспешила спросить сама:

– Я-то дома, а вот ты куда исчезла?

– Да поблизости тут, – улыбнулась Полина. – Я же ленивая до ужаса, зачем далеко перемещаться? Ничего, говорят, нового нету под луной.

– Да? – невольно улыбнулась и Ева. – А кто каждое лето только и знает, что куда глаза глядят перемещается?

– А это меня природный скептицизм толкает, – не задержалась с ответом сестрица. – Вдруг, думаю, чего новенькое все-таки обнаружу? Вот, на Сокол теперь переместилась. Знаешь, там поселок такой есть, прямо за Ленинградкой, домики деревянные?

– Знаю, – кивнула Ева. – Я, правда, только со стороны видела, не заходила туда ни разу.

– Неплохо там, – сказала Полинка. – Петух по утрам орет, козы блеют.

– Петух – понятно, а ты-то что там делаешь? – улыбаясь, спросила Ева.

Правда, ей сразу стало неловко: сестра ведь не задает ненужных вопросов. Впрочем, Полинку ее вопрос ничуть не смутил.

– А я почти что как петух там и существую, – объяснила она. – И как прочая растительность. Приятное, между прочим, состояние, я им все лето наслаждалась в деревне под названием Махра. Видно, привыкла сильно, в город не было охоты возвращаться, вот и нашла себе экологическую нишу.

– Да, Юра говорил, что ты из деревни звонила, – вспомнила Ева. – Что-то табачное…