Неразделимые (Рассказы писателей Югославии)

Домой я воротился, сгорая от нетерпения рассказать отцу и матери обо всем, что мы услышали от Синадина. Это известие, все то, что со вчерашнего дня происходило под Висибором, делали оплеухи учителя еще более несправедливыми и оскорбительными, но вместе с тем они воспринимались мною как что-то второстепенное. А то, что я расскажу такую важную вещь, абсолютно, казалось мне, освободит меня от оскорблений и унижений. Но пока я спешил домой, из-за Висиборской гряды — солнце, остановившись, светило в самый затылок Висибора — вдруг появился и будто вознамерился прогнать солнце какой-то устремленный ввысь столб дыма. Чтобы появиться из-за гряды, тем более из-за ее верхней части, столб дыма должен быть очень высоким, вдобавок он был довольно чистый, хотя в нем, особенно в нижней части, были следы черной гари, как бывает, когда горит влажное сено или прелая листва. Новое событие — я в этом убедился, как только пришел, — необыкновенно обеспокоило моего отца. Он как раз отходил от группы людей, стоявших перед соседним домом, отходил и дважды оглядывался на столб дыма. Я перехватил его и по дороге передал рассказ Синадина.

— Как будто нас и нет… — сказал он сам себе и еще раз оглянулся в сторону дыма за грядой.

Но я сразу почувствовал, что моя новость ему уже известна. Дома он что-то сказал матери, и после этого у нее губы плотно сжались — как всегда, подумал я, когда грозит или случается какое-нибудь несчастье, то верным признаком этого надвигающегося или уже наступившего несчастья становится выражение ее лица, походка, покачивание головой. Немного погодя снова загремели залпы. Но сейчас они казались иными: промежутки между ними стали продолжительнее, раскаты эха веселее и звонче — так сказать, залпы в чистое небо, победное ликование! Отец без видимой спешки, но на самом деле быстро, приготовил два мешка кукурузы и взвалил их на кобылу, которую увел у австрийцев и у которой, чтобы власти ее у нас не забрали, напильником состругал номера на копытах. Мать появилась в дверях дома как раз в ту минуту, когда он убирал рогатину, подпиравшую первый мешок, пока приторачивал второй с другой стороны.

— Ты куда это собрался? — спросила она, и в голосе ее чувствовалось скрытое раздражение.

Отец, уравновешивая груз на вьючном седле, объяснил:

— Сделаю вид, что еду на мельницу — может, увижу или услышу, что же там произошло. — У нас вместе с еще несколькими родственниками действительно была мельница где-то там на одном из водопадов висиборской речки.

И тогда мать — только это могло заставить ее оспорить слово отца! — сказала, что на мельницу поедет она. У нее убили коварным способом на ночлеге двух братьев, которые перед балканской войной занимались гайдуцкими делами на турецкой границе, и, несомненно, это обстоятельство явилось одной из побудительных причин, что с лошадью и грузом отправилась она, а не отец. Кроме того, когда в тревожное и опасное время кто-то ночью стучал в дверь, мать непременно опережала отца, останавливала его и сама отпирала — она выросла при живых еще племенных законах и обычаях и знала (считая это как нечто само собой разумеющееся), что даже в самых тяжких ссорах и распрях женщину никто не тронет. Вмешавшись таким образом и на сей раз, она погнала лошадь и быстро пошла вперед, а отец, зная, что ее не переупрямить, и не любя уговаривать и спорить, отстал и в нерешительности остановился. И тогда мать обернулась и сказала:

— Кто знает, какие там войска и что они там делают вот уже два дня, тебя могут убить. А меня авось не убьют, даже турки женщин не убивали.

4

Рассказывая о ком-нибудь, с кем случилось большое несчастье, мать обыкновенно говорила: «Черный, лицо черное» или: «Почернел лицом, как земля черная». Я не мог понять, как это вдруг человек может почернеть, и не мог конкретно представить себе такого человека. Но когда через два с половиной или даже три часа (до мельницы и по снегу каких-нибудь двадцать минут ходу) мать вернулась с лошадью и грузом, я воочию убедился в реальности ее сравнения. Лицо у матери совершенно потемнело и почернело, точно земля на студеном ветру и дожде. Под глазами нависли мешки, тоже черные, губы потрескались, а на верхней, как всегда после тяжелого переживания, появилась лихорадка. На улице в самом деле сильно похолодало, но за такое время от сильной стужи не почернеешь. А когда мать, войдя в комнату, сдвинула со лба платок, картина была еще более странной: лоб оказался мертвенно-бледным, в сущности белым.