Неразделимые (Рассказы писателей Югославии)

Я знал, как было бы опасно, если бы Дияне и Мусе показалось, что я тайком пробираюсь во двор, а спустя год после последней встречи у меня не было уверенности, что собаки меня узнают. Поэтому, перекинув руку через невысокую калитку и отодвинув волчок, я вошел во двор и, закрывая за собой калитку, предусмотрительно позвал их.

Они немедленно отозвались из глубины темного двора и с лаем кинулись к калитке.

— Муса! Дияна! — крикнул я им навстречу. — Здравствуй, Муса! Здравствуй, Дияна!

Двухгодовалый Муса, крупный, головастый, почти черный лохматый пес, подбежал первым и быстро успокоился. При восковом свете лампочки на доме было видно, что он машет пушистым хвостом и пригибает голову в знак того, что узнал меня. Он подошел ближе, обнюхал мне ноги, и я погладил его, не снимая на всякий случай перчатки с руки. Это привело его в полный восторг, и, ласкаясь, он начал увиваться вокруг меня и тереться об мои колени.

Однако сука, низкая и злобная, с золотыми переливами на серой спине, остановилась, напружинив ноги, в двух метрах от меня, подозрительно приглядываясь ко мне. Потом шерсть на ее холке неожиданно вздыбилась, она ощерила узкую пасть с мелкими острыми резцами и сердито залаяла.

— Ты что, Дияна? — спросил я, лаская кобеля.

Ее это между тем совершенно разъярило, и, старшая по возрасту и полу, она внезапно набросилась на пса. Толкнула его грудью в бок так, что он свалился, щелкнула зубами возле моей руки и, осев на задние лапы, словно приготовилась к прыжку, стала оттеснять меня назад, к калитке.

— Дияна, пошла вон! — крикнул я, отступая. — Ты что, дура?

Муса смущенно заюлил вокруг нее. Будто хотел ей что-то объяснить, взлаивал, подняв морду, и, крутя хвостом, как флагом, загораживал меня от суки. Но она по-прежнему злобно наскакивала на него, все больше оттесняя меня к калитке.

— Пошла! Пошла, Дияна! — кричал я почти что в панике. Потом стал звать: — Дядя! Дядя Рада! Тетя Перса!

Под горящей лампочкой скрипнула дверь. В брюках и куртке от пижамы, в накинутом на плечи пальто появился мой дядя Рада.

— Кто здесь? — крикнул он. — Пошла, Дияна!

— Да я! Эта дура готова меня разорвать.

Дядя торопливо сошел со ступенек.

— Пошла прочь, Дияна! На место! Неужто не узнала, дура?

Дияна тихо заскулила и, упрямая, строптивая, отошла на несколько шагов. Затем присела, с любопытством оглядывая меня умными желтыми глазами. И только когда в дверях показалась тетка и мы начали здороваться, она, не меняя позы, замахала хвостом. Она мела им посыпанную щебенкой землю будто щеткой для сметания пыли.

2

Они снова оделись, тетушка Перса разворошила огонь в плите и поставила разогревать большую кастрюлю.

— Проголодался, поди, — сказала она и пошла в погреб за брынзой и соленьями.

Дядя Рада воспользовался ее уходом, полез в буфет за ракией. Быстро опрокинул рюмку по дороге к столу и протянул мне.

— На-ка, выпей. Чтоб согреться. Как дела в Белграде?

Мне не хотелось говорить о своих делах, да и пришел я не за тем. По городу ходили слухи, будто я стал известным математиком, хотя к математике я не имел никакого отношения и не совсем понимал смысла этой похвалы. Но видел, что дядя придает ей большое значение.

— Хорошо, хорошо, — ответил я. — Очень хорошо.

Вернулась тетушка с разной снедью и, поставив тарелки на стол, села напротив меня.

— Приезжаешь, — заговорила она, широко улыбнувшись, — только когда кто-нибудь умрет. — Ее сильно поредевшие зубы вылезали из десен, а на левой щеке цвела крупная бородавка, и если бы ее вовремя не прижгли, она приняла бы вовсе угрожающие размеры. — Так вот когда-нибудь и к нам заявишься. Ежели, конечно, будет кому тебе сообщить.

Упрек я вполне заслужил. Так на самом деле и было, и каждый раз я терзался из-за этого. Но приезжать сюда просто так не любил и вообще старался забыть все, что здесь со мной произошло.

— Сейчас же никто не умер, — заметил я. — Приезжаю, когда могу.

Она сразу перешла к бедам.

— Дядя Станое расхворался. Надо, сынок, сводить его к доктору.

Я спросил, что с ним, хотя уже слышал, что ему плохо. Пусть думают, будто я приехал повидаться с ними.

— Шишка выросла! — с удивлением сказал дядя Рада. — Здесь, — и упер в кадык толстый большой палец левой руки.

Когда-то кривым сапожным ножом он отхватил от него добрый кусок мякоти, и с тех пор ноготь, толстый и уродливый, загибался, как клюв попугая, покрывая ополовиненную подушечку. Дядя любил выставлять палец напоказ, словно он был справкой о работе, которой он не так уж много себя утруждал, и вечно им во что-нибудь тыкал.

— Какая еще шишка? — перебила его Перса. — Чего ты выдумываешь? Разве от шишки кашель бывает?

Дядюшка убежденно таращит глаза, решив, видно, в кои-то веки настоять на своем.

— Как это какая? — горячится он. — Разве у него нет шишки? Разве он не отек весь? Ничего не понимаешь, а туда же!

Но ее с толку не собьешь.