Неразделимые (Рассказы писателей Югославии)

— Да откуда ты взялась-то в грех меня вводить, торговлю портить, — бормочет крестьянин себе в усы. — Чтоб тебя громом поразило.

— Сколько, говоришь?

— Тридцать сотенных! — кричит старик так громко, что оборачиваются люди.

— Ха-ха-ха, шутишь! — заскрежетала старуха, показывая три оставшиеся зуба. — Думаешь, придурки, раз на машине приехали!

— Боже меня сохрани от таких мыслей! — говорит дед, взглянув на Андрию. — Мы к господину со всем почтением.

— А ко мне, черт усатый? Его бы ты, точно, облапошил, да только не при мне!

Любопытный люд уже собирался вокруг. Андрии стало неловко, он отошел, сделав вид, что происходящее не имеет к нему отношения. Он знал, что сейчас начнется торг, дьявольское состязание в хитрости. Быть и шуткам, быть и обидам. Старик по денежке станет уступать, а бабка — по денежке набавлять цену. Часа два пройдет, пока они поладят. А могут в конце концов и разойтись из-за одного динара.

— Беспородный он, это я тебе, земляк, сразу скажу. Уши, вон, рваные, а задница острая, как шило, впору подметки протыкать! Прямо еж! А морда — крысиная! — наступает бабка.

— Отвяжись! — свирепеет старик. — Не смей при народе товар хаять! Не нравится — не покупай! А хаять — не смей!

Старуха крутится вокруг поросенка.

— Знаю я эту породу. На него харчей не напасешься.

— Не смей хаять, говорят тебе! Кабы не этот господин, огрел бы я тебя веревкою… А сколько б ты дала? Интересно услышать!

— Я? Пятнадцать.

— Чего — «пятнадцать»?

— Сотен.

— Купи себе за такие деньги где-нибудь побольше и получше! А моего кабанчика и без тебя купят! — Дед смачно сплюнул, огляделся и быстро добавил: — Давай двадцать пять и литр сливовицы в честь такого праздничка сверху, да и ступай себе с богом!

— И-их, — вскинулась бабка; усталые глаза оживились, словно бы расправились морщины на щеках, вся она пришла в движение.

— Может, еще и баранинки кило, молоденькой, с пылу с жару, в придачу?

Старик налущил с кукурузного початка немного зерен, за веревку подтянул поросенка к себе, сунул его рыльцем в корм.

— Видала, как смолол? Знала б ты, кума, какие он себе к зиме бока отрастит, не поскупилась бы и на баранину!

Бабка насупилась, подобралась:

— Не зови ты меня, черт косматый, кумой, да еще на людях! Какая я тебе кума, откуда, дочка, что ли, твоя с моим сыном согрешила! Ха-ха-ха! — тут же рассмеялась она, потянула поросенка за ухо, повернула к себе пятачком: — Как же, мыл ты его, оно и видно! Рыло-то сплошь загвазданное! Уж не больной ли… Отдашь за двадцать — возьму! А нет — садимся в машину и уезжаем!

— Езжай, чтоб тебе шею своротить, — бормочет дед.

— Что?

— Счастливого пути! Мне-то что, езжай на здоровье!

Он повернулся к Андрии:

— Ты, господин, подойди поближе. Мужикам проще столковаться. Разве баба в товаре знает толк!

Андрия не хочет быть посредником. Пусть сражаются, пусть изощряются в лукавстве. Какой же это был бы торг, если б они сразу договорились. Оба, наверное, считали бы себя обманутыми.

— Двадцать три! — выкрикнул старик, смекнув, что Андрия ему не помощник. — Двадцать три и — по рукам!

— Ишь, по рукам! Такому козлу небритому, лохматому — да руку подавать!

— Да я ж не сватаюсь к тебе, подруга, у меня своя такая чума дома сидит! А говорю, по старому обычаю, по рукам, что, мол, поладили мы с тобой, как добрые люди и как бог наказывал.

Старуха уже хохочет во все горло:

— А я-то думала… Да только слаб ты со мною тягаться, наторговалась я на моем веку — поболе твоего! — Она на миг умолкла. — Может, и вовсе передумаю. Не стану, пожалуй, покупать. Как еще картошка да ячмень уродятся, чем его кормить, когда недород?

Крестьянин чешет за ухом.

— Много ты, мать, лишнего болтаешь.

— Ты это о чем?

— А о том, что насчет ячменя и картошки — торгуйся с господом богом, а со мной ты только о поросенке можешь договориться.

— Опасный у тебя язык, дед!

Крестьянин подскочил, точно наступил на уголья:

— Это я — дед? Я?! Да я побреюсь, подстригусь — в меня и попадья влюбится! Покупай давай поросенка, скоро деньги менять будут, сотню на динар!

Старуха переводит взгляд со старика на поросенка, с поросенка на старика, то кивает, поддакивая, то качает головой, не соглашаясь.

— Горазд врать! Что ты в этих делах понимаешь! Слушай: даю двадцать одну с половиной, а то ведь тебе его домой волочить придется!

— А что ж, и отволоку: не ворованный! Только краденое за бесценок да второпях продается.

— А может, у вас так водится! Известны ваших краев обычаи: спать ложитесь — обуваетесь, подымаетесь — разуваетесь!

— И окошки топорами моем! — подхватил шутку старик, показывая черные, источенные табаком зубы.

— Отдаешь, что ли, за мою цену?

— Две с половиной!

— Что — «две с половиной»?

— Двадцать две с половиной сотни! — вопит крестьянин, хватает старуху за руку и встряхивает, норовя прихлопнуть ее ладонь своей в знак окончания сделки, в то время как бабка, выкатив глаза, скособочившись от натуги, вырывает кисть: кажется, она вот-вот тюкнет старика своим длинным и острым, как клюв, носом.

— Не бывать по-твоему! Ни динара не накину! Вон… Вон сын стоит, пусть он добавляет, коли есть охота!