Неразделимые (Рассказы писателей Югославии)

— Нет, нет, спасибо, — ответил я и глупо добавил, словно погода к тому располагала: — Я пройдусь.

Извозчик молча отъехал искать других седоков.

Я докурил сигарету и, миновав станционное здание, пошел к улице Бошко Юговича. Кофейня «Адриатика» забита досками. В свое время — тогда я не понимал, в чем дело, — она пользовалась дурной славой; обогнув ее, я вошел в слабо освещенный переулок.

Огляделся. Нигде ни души. Куда все подевались? — невольно подумал я, хотя знал, что в эту пору дня и в хорошую погоду здесь никого не встретишь. А мне так хотелось кого-нибудь встретить, остановиться, поговорить. Мне так надо с кем-нибудь поговорить.

Долго иду я по безлюдным улицам, где гуляет один только бешеный ветер. Он бьет мне и в лицо, и в спину, и в голову, залезает под штанины.

Вдруг я увидел высокого человека в фуражке. Придерживая руками воротник пальто, он шел мне навстречу. Что-то в его фигуре показалось мне знакомым.

Я подождал, пока он подойдет ближе. Да, это шел старый Мршич, заводской мастер, имевший двоих или троих сыновей лет на десять — пятнадцать старше меня. Некогда очень высокий, он заметно потерял в росте. Старость приближала к земле.

Я крикнул в ветер:

— Добрый вечер, дядюшка Мршич!

Он из воротника скользнул по мне взглядом.

— Добрый вечер, — равнодушно ответил он, не узнав меня.

И прошел мимо.

Снова остаюсь один. Ветер, словно огромной метлой, начисто вымел улицу, наполнив ее треском и воем, будто ничего другого и нет на свете. Даже собаки попрятались по конурам и притихли.

Внезапно я почувствовал усталость и остановился. Что-то душило меня, и, шатаясь как больной, я то и дело приваливался к каким-то заборам и невольно ругался. В эту минуту, как бы мне в ответ, новый сильный порыв ветра прибил меня к забору, расстегнув и распахнув мое пальто. Видно, от этого ко мне вернулось дыхание, и, как ненормальный, с пеной у рта, по-мальчишечьи я закричал в небо:

— Жизнь-кровопийца, будь ты трижды проклята!

Ветер тотчас подхватил мои слабые, отрывистые слова и понес их по улице и тут же оборвал, словно швырнул в воду.

9

Не успел я выкрикнуть эти слова, как в памяти всплыла еще одна картина.

Как-то за год или два до смерти отца — я уже был подростком — я стоял в сумерках в парке на берегу Моравы. Я курил, уйдя подальше от глаз прохожих.

В воздухе повеяло весной. Словно кучи грязного тряпья, по реке целыми днями лениво шел лед, постепенно исчезая вдали, под ногами чавкала слякоть. Дул сырой, резкий ветер, у меня просто глохли уши. И от него, и от людей я спрятался за деревом у самой воды.

Вдруг я услышал, как, шлепая по слякоти, кто-то приближался.

Я глянул на тропинку и помертвел от страха: отец!

Отступив назад, я быстро забросил сигарету подальше. Конечно же, он меня видел! Наверное, я был совсем белый от страха.

Притаившись за деревом, я думал: «Чего ему здесь надо? Он никогда здесь не ходил. Может, ему сказали? Неужели меня кто-то видел?»

Готовый к самому худшему, готовый ко всему, что в ту минуту представлялось мне самым худшим, я уж было вышел из укрытия, собираясь сдаться ему, но в это самое мгновенье услыхал, как он сказал что-то сквозь ветер. Мне показалось, что я понял, но уверенности не было. Неужели это сказано мне?

Я выглянул из-за дерева с этим вопросом на лице и не успел хорошенько рассмотреть его, как он повторил то самое слово, теперь уже громче и вполне членораздельно. У меня было такое ощущение, будто в лицо мне плеснули ведро помоев. За что?

Убитый, с пылающими от обиды щеками, я снова посмотрел на тропинку. И тут понял, что отец меня не видит. Он явно не сомневался в том, что он здесь один.

В съехавшей набок шляпе, глаза мутные и безумные, весь расхристанный, из-под грязной, замасленной рубашки видна голая грудь. В нескольких метрах от меня он вдруг остановился, высоко поднял голову и, будто отчаявшийся промерзший пес, за долгую зиму истосковавшийся по суке, со страшной силой изрыгнул то ругательство, то единственное слово, которое показалось мне в ту минуту самым страшным и отвратительным. А потом, словно выплевывая его, стал торопливо и ритмично повторять все тише и тише, но с не меньшим отчаяньем и безысходностью.

Ужас сковал все мои члены, я стоял не шевелясь и только оторопело смотрел на него.

Таким я его еще никогда не видел. Нетвердым шагом, не чувствуя под собой почвы, спотыкаясь и скользя по слякоти, он, как испорченный маятник, ходил по тропинке из конца в конец. Левую ногу он высоко задирал и, словно она чужая или сломана в ступне, выбрасывал вперед, как палку, и подавался за ней, сгибаясь вперегиб. Руки он держал в карманах, встряхивая в такт шагу расстегнутые полы пальто, отчего они взмахивали, точно черные крылья. При этом правую руку, согнутую в локте, тоже в такт шагу, сильно отводил в сторону.