Неразделимые (Рассказы писателей Югославии)

Скоро пришли невестка, правнуки и правнучки, разбежались по комнатам, спрятались за дверями. Проходя мимо, хватали с тарелок еду, но за стол, как положено, не садились, раздевались, переодевались, останавливались возле каких-то длинных стекол, в которых человеку и не узнать себя, брали в руку диковинный черный пест, говорили в него, слушали, раскрыв рот, бросали друг другу отрывистые, резкие слова, а в глаза друг другу не глядели — и все спотыкались о Доне Берданку, как о церковную крысу, забравшуюся на амвон.

Потом стали выходить из дома снова один за другим, как с поминок, — сначала правнучки, затем правнуки, наконец, и невестка. Всякий раз, когда кто-то из них, не попрощавшись, хлопал дверью, что-нибудь за ним да оставалось: тряпка на полу, окурок на столе, нажатая кнопка, орущая на весь дом. Когда пришел черед уходить и внуку, Доне Берданка поднял на него печальные глаза.

«Внучок мой, — захотелось ему сказать. — Бедный мой внучок! То ли дом у тебя, то ли свинарник?» Но внук и рта ему не дал раскрыть, показал, где лечь, да утешил, объявив, что до утра они не вернутся. И ринулся за женой, которая уже на лестнице водружала на голову аистовое гнездо, пропитанное сахарным сиропом.

Оставшись один, Доне Берданка решил сойти со стула и попытаться встать на стершуюся «мостовую». Он подошел к двери, осмотрелся и вытащил из-за нее свой посох длиннее его самого.

— Так, — сказал он ему, — куда же я без тебя? — Старик собрал суму, склопцы и баклагу, сел, скрестив ноги, прямо на «мостовой», поел припасенного из дома хлеба с творогом, сдобренным горьким перцем, утолил жажду родниковой водой из баклаги, покрутил свои белые усы и, набравшись смелости, заговорил: — Так где, кошка, буду я с тебя шкуру сдирать? — Но вместо того чтоб явить свою мужскую силу, Доне Берданка стал покорней мышонка и растянулся там, где и показал ему внук, только засунул под голову посох, торбу, склопцы и баклагу. — Так, — обратился он к себе, — вот и все! — Да нет, не все! Хотелось старику поднабраться сил на завтра, но глаз так и не удалось сомкнуть. Все ему что-то мешало: то лампа над головой, то пест тот самый звонил, то пищала вдруг кнопка, то поясницу ломило от непривычного ложа. Но больше всего донимала его мысль о козочке, тосковавшей внизу, на подстилке из колючих опилок.

Убедившись, что ему не уснуть, Доне Берданка обругал постель, после которой у него остались синяки на теле, положил одеяло так, будто он лежит под ним, взял свои вещи, что лежали у него под изголовьем, погасил концом посоха язычок пламени, хлопнул за спиной дверью и пошел вниз по темной лестнице. Подвал с опилками он отыскал по доносившемуся оттуда тихому блеянию козы, — звукам, от которых внуки его отреклись. Он быстро успокоил козочку, накрыл ее грязной полой гуни, и они уснули как убитые.

Утром, чуть рассвело, Доне Берданка нашел в опилках повод и вывел козочку из заточения. Вылетели они на улицу, словно петухи с навозной кучи, отряхнулись, проверяя, все ли на месте, и, гордо неся свои головы, отправились по городу, все еще пребывающему в паркой мгле.

Сначала они пошли к крепости, чтобы глотнуть свежего воздуха и размять косточки. Перехватив по пути — коза веточку акации, а Доне Берданка — стакан бузы, они поднялись на Водно, чтобы взглянуть на город, раскинувшийся у их ног. Там они сказали друг другу:

— Вот это да!

Нисколечки не устав, они прытко пошли вниз и быстро оказались в неглубокой миске, где умещался и город и сгустившиеся над ним туманы. Доне Берданка выпил еще стаканчик бузы, козочка обглодала еще одну ветку, а солнце над городом все не всходило. Пришлось им второй раз подыматься к Кале, они ведь отвыкли ходить по ровному. И лишь после этого Доне Берданка решился зайти к внуку.

А внук — хуже посоха. То ли в доме живет, то ли в свинарнике. Доне Берданка обычаи и правила приличия уважал: он привязал козочку к двери, положил у порога суму, баклагу и посох и постучался в дверь без засова, чтобы попрощаться. Дверь была не заперта, дом открыт, а в нем ни единой живой души, словно в гиблые времена вампиров, русалок и злых духов. Один только внук Доне Берданки в жуткой хламиде каторжника, приговоренного к пожизненному заключению, бродил, как лунатик, в поисках лекарства от головной боли, которое еще и не придумали.

— А-а, внучок! — заговорил Доне Берданка, стиснув руки одна в другой. — Ну, будь здоров. Я пошел!

— Ты куда, дед? — подивился внук, тряхнув чалмой, повязанной на голове. — Козу выгулять?

«Вот дурак, — сказал себе Доне Берданка. — Даже не понял, что я не спал там, куда он положил меня!»

— Домой пойду, — громко сказал он через голову внука. — В деревню. В горы. Там мое место.

— Господи! — удивился внук, но не столько решению деда, сколько тому, что собственные его уста произнесли: — Может, еще останешься, хоть пообедаем!

— Спасибо, — испугался Доне Берданка одной лишь мысли, что снова придется встретиться с аистовым гнездом на голове невестки. — Не гожусь я для вашей жизни. Пойду.

— Но мы же и не поговорили толком! Я так и не знаю, ни что ты, ни как ты?