Неразделимые

— Подай-ка мне молоток.

Второй охранник, еще, очевидно, не понимавший, что готовится, недоумевая направился к столу, вопрошающе поднял затупленный с обоих сторон молоток и нерешительно поднес его одобрительно кивнувшему Карою Надю. Перехватив молоток, не останавливаясь, Карой Надь принялся тем же движением загонять рейку между двумя другими. Она шла легко, потому что рейки по вине Дулича были привязаны нетуго. Но Дулич не слишком-то переживал: он знал, что следующая пойдет куда труднее. И действительно, когда Карой Надь стал забивать вторую рейку, она входила уже еле-еле, сантиметр за сантиметром, а лицо Остоина скорчилось и покрылось потом. Дулич, внимательно за ним наблюдавший, вздохнул с облегчением.

— Ну как? Уже больно? — спросил он с шутливой озабоченностью, закуривая новую сигарету. — Так это всего только вторая рейка, сынок, она лишь в мясо врезалась. А мясо мягкое, не то что кости. Вот когда у тебя кости начнут хрустеть, ты поймешь, что такое испанский сапог.

Он подождал, не ответит ли ему Остоин, но тот молча терпел, нагнув голову, и Дулич дал Карою Надю знак продолжать. Карой Надь начал заколачивать третью рейку, и Остоин сразу же, будто нажали кнопку, закричал. Он кричал не переставая, запрокинув голову и оскалив рот; крик его нарастал, будто разбухающий, непрерывный поток, словно разбушевавшаяся река, река отчаяния, потому что боль, Дулич хорошо знал, не ослабевала ни на минуту, как это бывает, когда бьют палками, она упрочилась и с каждым ударом молотка прибавляла в силе. Теперь при каждом ударе молотка ноги Остоина подскакивали, Карой Надь замахивался все сильнее и сильнее, потому что сопротивление реек и веревок становилось упорнее, он втянул голову в плечи и бил так, будто вбивал громадный гвоздь в каменный блок. Остоин кричал, голос его захлестывал камеру, отражался от стен и потолка, раздирал уши, тело его колотилось, будто со всех сторон его одновременно били электрическим током, так что второй охранник, до той поры только что не дремавший, с превеликим трудом, навалившись на него всем своим телом, удерживал его на скамейке. Еще один резкий удар, и третья рейка была загнана на один уровень с остальными, стискивающими голени Остоина. Охранник отложил молоток.

— Ты чего? — изо всей мочи заорал Дулич, потому что надо было перекричать Остоина, да не удалось, сам себя не расслышал, утонул его голос в том нескончаемом крике, будто шепот. Он нагнулся и подергал Кароя Надя за рукав и, когда тот поднял почти испуганное лицо, вопросительно посмотрел на него. Карой Надь пожал плечами, тупо тараща глаза, по лицу его стекал пот. «Еще одну вколоти», — показал ему Дулич, стуча кулаком по ладони, ибо голос его, хотя он и продолжал орать, опять было невозможно расслышать. Карой Надь затряс головой, указывая на Остоина, что, не переставая кричать, обессиленно валился на второго охранника. Но Дулич снова постучал кулаком по ладони, и Карой Надь, более не противясь, присел на корточки. Он поднял с пола одну из оставшихся реек, долго ковырялся ею, ища вокруг голеней Остоина место, куда бы ее воткнуть, затем укрепил острие в узкой щели, поднял молоток и вновь заработал. Взмахнул два-три раза, и вдруг наступила тишина, в которой четвертый удар прозвучал как винтовочный выстрел, и, когда эхо его смолкло, послышалось тоненькое вкрадчивое — будто в дерево вгрызаются мыши, — легкое похрустывание. Карой Надь опустил молоток на колени и взглянул на Дулича, Дулич склонился над Остоином. Подбородок узника отвис, рот его распахнулся, язык безжизненно вывалился из израненных губ, оба глаза закрылись. Но похрустывание продолжалось, врезаясь в слух. Дулич поискал взглядом его источник и неожиданно понял, что происходит: это казалось невероятным, но, как он и предсказывал в своих угрозах, на ногах Остоина хрустели, ломаясь, кости. Но негодяй уже ничего не чувствовал — он опять от него ускользнул.

Дулич дрожал как осиновый лист, во рту все пересохло. Он едва смог выговорить:

— Развяжи его! — И второму охраннику: — Вода есть? Принеси воды. Надо его привести в чувство.

Охранник отпустил тело Остоина и вышел, Дулич машинально, испытывая неожиданную потребность удалиться отсюда, направился, еде держась на ногах, за ним. Он остановился возле двери в коридоре, но ничего не видел и ничего не слышал, его колотило то легче, то сильнее странной, неуправляемой дрожью, будто игрушку, отданную во власть некоей неведомой силы.