Неразлучные

— Но почему? — возмущенно воскликнула я.

Она пожала плечами:

— Я считала себя такой некрасивой, такой нескладной, такой неинтересной, и потом, до меня правда никому не было дела.

— А как же мама?

— О, каждая мать должна любить своих детей, это не в счет. Мама любит нас всех, а нас так много!

В ее голосе прозвучала горечь. Может быть, она ревновала к своим братьям и сестрам? Страдала от холодности, которую я чувствовала в мадам Галлар? Я никогда не думала, что любовь к матери была для нее несчастной любовью. Она оперлась ладонями о блестящую деревянную столешницу.

— Только Бернар, один-единственный на всем свете, любил меня ради меня самой, любил меня такую, какая я есть, и за то, что я — это я, — сказала она запальчиво.

— А я?

Эти слова вырвались у меня невольно, я была сражена такой вопиющей несправедливостью. Андре удивленно уставилась на меня:

— Вы?

— Разве вы дороги мне не ради вас самой?

— Да, конечно, — неуверенно произнесла она.

Разгоряченная алкоголем и негодованием, я осмелела, мне захотелось сказать ей то, что люди говорят только в книгах.

— Вы этого не знали, но с того дня, как мы познакомились, вы были для меня всем. Я решила, что если вы умрете, то и я умру в ту же секунду.

Я говорила в прошедшем времени и старалась сохранять небрежный тон. Андре по-прежнему потрясенно смотрела на меня.

— Я думала, для вас по-настоящему важны только книги и учеба.

— Важнее всего были вы! Я бы отказалась от всего, лишь бы не потерять вас.

Она молчала, и я спросила:

— Вы и не догадывались?

— Когда вы подарили мне эту сумочку на день рождения, я подумала, что вы действительно тепло ко мне относитесь.

— Это слабо сказано! — ответила я печально.

Она была растрогана. Почему я ни разу не сумела дать ей почувствовать свою любовь? Она казалась мне таким недосягаемым совершенством, что я считала ее абсолютно счастливой. Я чуть не расплакалась от жалости к нам обеим.

— Странно, мы столько лет были неразлучны, а сейчас я понимаю, как плохо знала вас! Я слишком поверхностно сужу о людях, — сказала она с виноватым видом.

Мне не хотелось, чтобы она корила себя.

— Я тоже плохо вас знала, — поспешно ответила я. — Я думала, вы гордитесь тем, какая вы есть, завидовала вам.

— Я не гордая.

Она встала, подошла к плите и открыла духовку:

— Кекс готов.

Она погасила огонь и поставила кекс в буфет. Мы поднялись к себе, и, пока раздевались, она спросила:

— Вы будете завтра причащаться?

— Нет.

— Тогда пойдем вместе к мессе. Я тоже не причащаюсь. Я в состоянии греха, — сказала она равнодушно. — Я до сих пор не созналась маме, что нарушила ее запрет, и хуже всего, что я не раскаиваюсь.

Я забралась под одеяло между витыми столбиками.

— Вы же не могли не увидеться с Бернаром перед его отъездом.

— Не могла! Он бы решил, что безразличен мне, и впал в еще большее отчаяние. Нет, не могла, — повторила она.

— Значит, вы правильно сделали, что нарушили мамин запрет.

— О, — вздохнула Андре, — иногда, как ни поступи, все будет дурно. — Она легла, но оставила гореть голубой ночник в изголовье. — Это одна из тех вещей, которых я не понимаю. Почему Господь не говорит нам ясно, чего от нас хочет?

Я промолчала. Андре заворочалась в постели, поправляя подушки:

— Я хотела спросить у вас кое-что.

— Спрашивайте.

— Вы еще верите в Бога?

В тот вечер правда не страшила меня, и я не колебалась:

— Больше не верю. Уже год как не верю.

— Я догадывалась. — Она приподнялась на подушках. — Сильви! Не может же быть, чтобы существовала только одна эта жизнь!

— Я больше не верю, — повторила я.

— Иногда верить трудно. Почему Бог хочет, чтобы мы были несчастны? Мой брат говорит, что это проблема зла и отцы церкви разрешили ее давным-давно. Он повторяет то, чему его учат в семинарии, но мне этого недостаточно.

— Да, если Бог есть, существование зла понять невозможно.

— Но может быть, надо согласиться с этим непониманием, — сказала Андре. — Это гордыня — хотеть все понять.

Она погасила ночник и прибавила почти шепотом:

— Наверняка есть другая жизнь! Непременно должна быть другая жизнь!

Я сама не знала, чего ожидала, проснувшись, но почувствовала себя разочарованной. Андре нисколько не изменилась со вчерашнего дня, я тоже, мы пожелали друг другу доброго утра, как делали это всегда. Мое разочарование не проходило и в следующие дни. Конечно, мы были так близки, что ближе стать уже не могли. После шести лет дружбы несколько фраз мало что меняют, но когда я вспоминала этот час, проведенный нами на кухне, то с грустью думала, что не произошло, по сути дела, ничего.

Как-то утром мы сидели под фиговым деревом и ели инжир; большие фиолетовые смоквы, которые продаются в Париже, примитивны как картошка, а я любила эти маленькие бледные плоды, наполненные сладким зернистым желе.

— Я вчера вечером поговорила с мамой, — сообщила Андре.

У меня ёкнуло сердце: мне казалось, чем дальше Андре от матери, тем она ближе ко мне.

— Она спросила, собираюсь ли я в воскресенье причащаться. Ее тревожило, что в прошлое воскресенье я не причащалась.

— Она догадывалась почему?

— Не совсем. Но я призналась.

— А! Признались…

Андре прислонилась щекой к дереву.