Неразлучные

— Да. — Андре улыбнулась. — Наверно, от этой мешанины, которую я залила в себя утром. Обычно, чтобы встряхнуться, я пью кофе или стакан белого вина, а сегодня я их смешала.

— Вино и кофе?

— Получилось совсем неплохо. Я взбодрилась. — Она перестала улыбаться. — Я всю ночь не спала. Мне так жалко Малу!

Андре не особенно ладила с сестрой, но всегда принимала близко к сердцу то, что происходило с людьми вокруг нее.

— Бедная Малу! Она два дня бегала по подружкам советоваться, и все убеждали ее согласиться. Особенно Гита. — Андре хмыкнула. — Гита говорит, что в двадцать восемь лет невыносимо проводить ночи в одиночестве!

— А с человеком, которого не любишь, лучше? — Я улыбнулась. — Гита все еще верит, что любовь нисходит милостью Божьей во время венчания?

— Думаю, да… Ах, все не так просто! — Андре нервно играла золотой цепочкой с медальонами[17]. — У вас-то будет профессия, вы сможете приносить пользу, не выходя замуж. А бесполезная старая дева вроде Гиты — это плохо.

Я в своем эгоизме радовалась, что благодаря большевикам и злой шутке судьбы мой отец разорился: мне хочешь не хочешь придется работать, проблемы, мучившие Андре, передо мной не стояли.

— Неужели вам действительно не позволят учиться дальше и получить диплом агреже[18]?

— Не позволят! Через год я займу место Малу.

— Мать будет пытаться выдать вас замуж?

— Похоже, это уже началось, — засмеялась Андре. — Есть тут один тип из Политеха[19], он дотошно расспрашивает меня о моих вкусах. Я сообщила ему, что мечтаю об икре, домах моды, ночных кабаках, а мой тип мужчины — Луи Жуве[20].

— Он поверил?

— Во всяком случае, забеспокоился, как мне показалось.

Мы поболтали еще немного, и Андре посмотрела на часы на руке:

— Мне пора!

Как я ненавидела этот браслет рабыни! Когда мы сидели в библиотеке и читали под уютным светом зеленых ламп, когда пили чай на улице Суффло или гуляли в Люксембургском саду, Андре вдруг бросала взгляд на часы и в панике убегала: «Я опаздываю!» Она вечно была занята: мать нагружала ее бесчисленными хозяйственными поручениями, и Андре исполняла их с рвением кающейся грешницы. Она упрямо обожала мать, и если в некоторых случаях скрепя сердце решалась на неповиновение, то лишь потому, что мать ее к этому вынуждала.

Вскоре после моей поездки в Бетари — Андре тогда было всего пятнадцать — мадам Галлар посвятила ее в тайну любовных дел, причем так грубо и так подробно, что Андре до сих пор содрогалась при воспоминании об этом разговоре, а потом мать преспокойно разрешила ей читать Лукреция, Боккаччо, Рабле. Книги непристойные, даже скабрезные не смущали эту праведницу, но она была категорически против тех, которые считала повинными в извращении христианской веры и морали. «Если хочешь больше узнать о религии, читай отцов церкви», — говорила она, когда видела в руках у дочери Клоделя, Мориака или Бернаноса. Она полагала, что я оказываю на Андре пагубное влияние, и хотела запретить ей со мной общаться. При поддержке духовника с широкими взглядами Андре победила. Но словно искупая вину за свою учебу, чтение, нашу дружбу, она старалась безукоризненно справляться со всем, что мадам Галлар называла ее общественным долгом. Поэтому у нее и болела голова. Днем она едва выкраивала время для занятий скрипкой, а на учебу оставались, по сути, только ночи, и, хотя ей все давалось легко, она постоянно не высыпалась.

Паскаль несколько раз танцевал с ней в тот день. Провожая меня домой, он, волнуясь, сказал:

— Ваша подруга такая милая. Я не раз видел вас с ней в Сорбонне, почему вы нас не познакомили?

— Просто в голову не пришло, — ответила я.

— Я был бы рад снова ее увидеть.

— Это нетрудно.

Меня удивило, что он вдруг проникся очарованием Андре. Паскаль был любезен с женщинами — равно как и с мужчинами, а порой и более, — но не высоко их ставил и вообще, при всей своей доброжелательности, не особо сближался с людьми.

Что до Андре, то у нее первой реакцией на новое лицо была настороженность. Повзрослев, она была поражена пропастью, пролегавшей между евангельскими заповедями и корыстным, недостойным, эгоистичным поведением уважаемых людей; она защищалась от их лицемерия броней цинизма. Андре верила мне, когда я говорила, что Паскаль очень умен, но, хотя ей претила глупость, она не слишком ценила ум: «Ну и куда нас это продвигает?» — спрашивала она запальчиво. Не знаю в точности, что Андре искала, но она с одинаковым скепсисом судила обо всех общепринятых ценностях. Если ей случалось увлечься художником, писателем, актером, то всегда по какой-нибудь парадоксальной причине — ей нравилось в них только что-то вызывающее, даже сомнительное. Луи Жуве настолько пленил ее в роли пьяницы, что она повесила его фотографию у себя в комнате. Эти ее пристрастия были, по сути, не чем иным, как ответом на псевдодобродетели респектабельных господ, она не относилась к этому серьезно. Но была серьезна, когда сказала мне о Паскале:

— Он, по-моему, очень симпатичный.