Нерешенная задача

— Я сто раз тебе говорила, не обзывать Гельмута сукиным сыном, ты соображаешь, что ты говоришь? А еще интеллигентный человек!

Миррано принял смиренно свою невоспитанность. Он первый в их семье, кто был противником обзывания, придумывания кличек, что водилось за мальчишками, но, просто, его распирало недовольство. В эти трудные времена, когда семьи умирают от болезней и даже голода, Гельмут, паршивец, снова включил свой дар и решил разбогатеть на горе людском. Это кощунственно! Игры в карты, с которыми Миррано давно смирился, хотя попал ни в одну передрягу из-за этого паршивца, куда ни шло. Пусть перекладывает деньги из карманов тунеядцев и мажоров к себе. Но… нельзя было опускаться до стяжательства и жестокости, всему есть границы и по крайней мере, ответственность перед Богом! Вот и в очереди теперь придется время потратить, какой парадокс, во время войны, что твориться, люди сошли с ума! Он то знал заранее, что растерзай он этого паршивца сегодня вечером, ничего хорошего не произойдет. Гельмут так адаптировался к ремню, к такому наказанию, как ночь в углу, что это больше грозило самому Миррано бессонной ночью, чем тому сукину сыну просто потому, что придется вставать и его ходить проверять, а тот подложит себе подушку под голову и стянет одеяло с кровати и сделает себе палаточный городок в углу. Всегда так было.

Вечером Миррано бился в дознании и тщетно. На вопрос:

— Что за новые фокусы у тебя появились? — Гельмут стойко отвечал. — Это не фокусы. Я что ли виноват, что у меня есть этот дар? Таким родили, и куда мне его девать? Если я вижу, я не могу претворяться, что не вижу! — уже тоже в определенной доле раздражения отчитывался Гельмут.

— Ты опять с Авдеем эти штучки проворачиваешь?

— Да, с Авдеем. Он мой ассистент.

— Кто?

— Он держит очередь, иначе люди и меня затопчут в своих порывах.

Миррано что-то резко замолчал и на лице его вырисовалась глубокая задумчивость. — Так, хорошо, я сейчас — и он исчез в дверном проеме.

Когда он вернулся, в руках его была коробка, в которой он хранил фотографии, а еще под мышкой он держал, дорогой для него альбом всех своих итальянских родственников. Гельмут еще на полуслове его оборвал:

— Па… я смертельно хочу спать! Я целых три часа напрягался сегодня, заглядывая в пустоту и еще ты меня сейчас собираешься выкручивать!

Миррано остановился. Уж столько в голосе сына было молящих ноток и выглядел он на самом деле уставшим.

— Но …там тетя Анриетта, я хотел узнать, вылечит ли она свою опухоль.

Гельмут просто упал на подушку, лицом вниз и подмял под себя всю её мягкость, чтобы сделать удобней.

— Завтра, утром. Вы почему-то все считаете это баловством, а я уже не хочу видеть то, что вижу, и люди мне надоели, и их проблемы мне опротивели, но я вижу, так пусть хотя бы платят!

Миррано растерявшись, от такого серьезного откровения Гельмута, не знал, даже что и сказать. И первое что взбрело на ум, его уже проработанная фраза:

— Но… идет война, люди обращаются к тебе не ради удовольствия или скуки, я так думаю, нельзя же наживаться на людских страданиях! — помолчал, что-то опять соображая:

— Я не верю до конца. Как так может быть? Ты всегда видел перевернутые цифры, цвета, а как, как можно видеть сквозь пространство?? Может у тебя какое-нибудь заболевание мозга? Надо пройти обследование!

Тот взгляд, которым его одарил Гельмут, еще очень долго будет стоять перед взором Миррано. В нем столько было печали и столько было обреченности, усталости и даже одиночества. Гельмут никогда таким не был. И Миррано понял, его дар для него не баловство и даже не страсть к зарабатыванию денег, он для него тяжелая ноша. Ему даже стало его жалко. И он, еще постояв немного в легком недоумении и пытаясь осознать эти совершенно неизведанные, новые чувства, возникшие к сыну, тихо удалился из комнаты мальчишек.