Нерон

Гений и злодейство — две вещи несовместные. Однако память человечества в равной степени прочно удерживает имена гениев и злодеев. Бесстрастная муза Клио запечатлевает на своем свитке деяния как тех, кто восхитил, так и тех, кто ужаснул ее. В этом музе Клио усердно помогают ее служители. Так, историк Феопомп сохранил для потомков ставшее нарицательным имя Герострата, который решил обессмертить себя тем, что поджег в 356 году до н. э. (по странному стечению обстоятельств — в ночь, когда родился Александр Македонский) храм Артемиды в Эфесе. И мы помним теперь из числа уроженцев Эфеса не только достойного мудреца Гераклита, изрекшего: «Все течет…» — и почитаемого отцом диалектики, но и презренного маньяка, уничтожившего ради сомнительной славы одно из семи чудес света (такие маньяки, кстати, не перевелись и в наше время — это они бросаются с молотком на «Пьету» Микеланджело, с ножом — на «Ночной дозор» Рембрандта, плещут кислотой на «Данаю» Рубенса, стреляют в Джона Леннона).

Сродни геростратовой славе и слава Нерона, хотя нет точных доказательств, что Рим был подожжен по его приказу. Но Тацит осторожно, с оговорками, а Светоний прямо, без обиняков, излагают эту версию, и оба они живописуют сцену, как поспешивший на пожар император, вдохновляясь морем пламени, бушевавшим вокруг, пел с дворцовой башни сложенную им поэму о крушении Трои.

Сюжет о гибели Трои привлек его не случайно. Римляне не только копировали греческие скульптуры (и мы знакомы со многими шедеврами эллинского искусства лишь благодаря их копиям) — они присвоили себе греческих богов, греческую мифологию. И первые римские императоры тщеславно считали себя прямыми потомками благочестивого Энея, сына Венеры-Афродиты, которому всемогущий рок не позволил погибнуть у стен Трои, а повелел вынести на руках своего престарелого отца Анхиса и отправиться в скитания, приведшие в итоге в Италию. Сын Энея Асканий стал именоваться там Юлом, и к нему возводил свой род Юлий Цезарь, что воспел в «Энеиде» Вергилий, блистательно воспользовавшийся гомеровскими мотивами для создания римского эпоса:

Будет и Цезарь рожден от высокой кропи троянской.
Власть ограничит свою Океаном, звездами — славу,
Юлий — он имя возьмет от великого имени Юла…

В Вергилиевой поэме было отчеканено представление об исторической миссии, предначертанной Риму, которая дает ему право сплотить под своей властью другие народы:

Смогут другие создать изваянья живые из бронзы.
Или обличье мужей повторить во мраморе лучше.
Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней
Вычислят иль назовут восходящие звезды — не спорю:
Римлянин! Ты научись народами править державно —
В этом искусство твое! — налагать условия мира.
Милость покорным являть и смирять войною надменных!

(Перевод С. Ошерова)

Отсюда уже один шаг до изреченной Овидием формулы о том, что у римлян совпадают понятия города и мира.

Гай Юлий Цезарь довершил все необходимое для превращения Рима-города в Рим — мировую державу и концентрации неограниченной власти в одних руках. Его приемный сын Октавиан Август, одержав в 31 году до н. — э. победу у мыса Акций над флотом Марка Антония и Клеопатры, покончив с гражданскими войнами, стал единовластным правителем — принцепсом («первым» среди сенаторов), как скромно именовали себя поначалу римские императоры, рядя свою монархию в республиканские одежды.

А пресекся «Энеев род» бесславно — на Нероне. После него имя «Цезарь» превратилось лишь в титул и перестало указывать на родство с Юлием Цезарем и Августом.

В промежутке между принципатами Божественного Августа и Нерона состоялась как бы генеральная репетиция к кровавому владычеству последнего — правление Гая Цезаря Калигулы. Правление его было недолгим — около четырех лет, ибо пал он от мечей заговорщиков (из двенадцати цезарей, чьи жизнеописания оставил нам Светоний, лишь трое умерли своей смертью). Но Калигула, следовавший девизу «Пусть ненавидят, лишь бы боялись», успел снискать недобрую славу безумствами и деспотическим произволом, свирепостью и непомерным тщеславием, каковое нередко оборачивалось комедиантством. Все это проявилось и в том «ходе конем», которым он заставил запомнить себя навсегда, — в намерении сделать сенатором своего любимого скакуна Быстроногого.