Нерон

Он утаил шелковый бант, потерянный ею как-то из косы, а когда она, устремив глаза на доску, лежала по своей привычке на ковре, то водя маленьким указательным пальцем по линиям, то откидывая затемнявшие доску локоны — он стоял рядом, шепча беззвучные слова и протягивая над ней руку, как будто хотел омыть ее.

Счастливые часы! Счастливые годы!

Исидору исполнилось пятнадцать лет, когда на дворе Академии произошла его первая драка. Какой-то христианский мальчишка начал дразнить Гипатию императором Юлианом и вызвал насмешками слезы на ее глазах. Исидор кинулся на него, как дикий зверь, и хотя он был побит и скоро лежал с разбитым носом, никто не решался больше обидеть крестницу императора.

Гипатия не смеялась, когда на следующий день он пришел с распухшим лицом. Они начинали теперь арифметику, и никогда еще Гипатия не хотела учиться так жадно. Это был учитель! Простой счет можно было не учить. Этому ребенок выучился мимоходом раньше. Теперь надо было научиться понимать вычисления отца. Сначала она хотела самого трудного. Потому что объяснить ей, почему 2×2 = 4, Исидор все-таки не мог. Но как вычислить вышину облаков и отдаленность звезд, и время лунных затмений, и звездные знаки, которыми руководились корабли в далеком океане, — все это было так прекрасно и так легко; и Гипатия смеялась, узнав, что всем этим занимаются ученые.

Она не ложилась больше на ковер, а он не сидел больше на диване. Чинно садились они по обе стороны маленького столика, и Исидор никогда не грозил более.

Два года занималась она с ним математикой и однажды спросила, почему римскую империю называют миром, тогда как ведь земля в сто раз больше, и живут ли люди на другой стороне земли, и почему думают, что богам лучше всего на земле, а не где-нибудь еще. Тогда внезапно выбежал Исидор из комнаты, чтобы она не заметила его слез. Он знал все, что знали все остальные, но этот спрашивающий ребенок требовал еще большего.

И все-таки счастливые часы, счастливые годы!

Он вернулся и сказал, что, несмотря на свою молодость, она выучилась всему, что он может ей предложить. Остается только философия, учение о мире, как о целом, и о богах, а этому надо учиться не у него, сомневающегося во многом, а у старых ученых. При этом Исидор вторично положил свою дрожащую руку на ее головку и сказал;

— Я должен оставить тебя и передать другим учителям.

Смущенный стоял он перед ней — длинный, неуклюжий юноша, высокий, как мужчина, и неловкий, как мальчик. Гипатия, которой почти исполнилось двенадцать лет, стояла перед ним стройная и бледная, как принцесса. Она топнула ножкой и сказала вместо ответа:

— Я не хочу другого учителя, ты должен оставаться со мной. Учи меня философии. Почему учатся ей так поздно? Мне скоро двенадцать лет, а я еще не знаю, почему я создана. Ты должен сейчас же объяснить мне это! Почему?

Счастливые часы! Счастливые годы!

У Гипатии не было честолюбивого намерения прочитать все 200 000 томов библиотеки, но у нее имелся Исидор, который должен был выбирать из всего, когда-либо написанного, и составить букет из цветов и плодов. Уроки философии начались с греческих поэтов, потому что мнения, которые высказывали избранные люди о богах, Гипатия должна была узнавать в том же порядке, в каком они следовали в беге времени. Сначала, следовательно, мифы о богах. Юноша и полуребенок читали Гомера, смеялись над его благочестием и умело находили глупое и невозможное в прекрасных баснях. Когда однажды Гипатия спросила боязливо, почему великий поэт утверждает такую ложь, и почему облекает он ее в такие прекрасные слова, Исидор рассердился и напомнил своей ученице, что они здесь, чтобы изучать философию, а не увлекаться поэтами.

— А почему не увлекаться?

Зиму и весну наполнил мир Гомера; летом читали они греческие драмы Эсхила и Софокла; все, весь бесконечный их ряд. Когда они приступили к Эврипиду и начали ту трагедию любви, при чтении которой пробудились некогда чувства юноши, он продекламировал маленькой ученице исполненные страсти строчки. Гипатия спросила изумленно:

— Почему ты показываешь мне красоту здесь и не хотел видеть ее у Гомера?

Счастливые дни!

Снова наступила зима и нашла обоих над малопонятными философами древней Греции. С трудом понимались слова, с трудом понимался смысл, но с пламенным стремлением объяснял учитель, и с новой жаждой слушала ученица. Пришла великая тайна. И как раньше, в «Царе Эдипе», затаив дыхание, акт за актом ждали они разрешения ужасной загадки, так ждали они теперь полного разоблачения всех загадок жизни. Казалось, что девочка страдает физически от напряженного внимания. Все более бледнели ее щечки, все более блестели глаза и все чаще, с приближением весны, ложилась белая рука на лоб, за которым теснилось столько безответных вопросов, а густые детские локоны все упорнее сражались со щеткой и лентами.