Нерон

Дикий напор сразу отбросил всех защитников на несколько сот шагов в глубину их улиц. Благодаря этому успеху, несколько богатейших домов было сразу разграблено, несколько женщин и детей изнасиловано и избито, и, под прикрытием ночной темноты, освещаемая только огнем горящей церкви, дальше и дальше разливалась дикая уличная борьба.

В цирке представление все еще продолжалось. В ответ на известие, что городская чернь собирается перед выходом, наместник только пожал плечами. А новость о пожаре церкви пришла слишком поздно. Пожары не были редкостью в Александрии. Только в двенадцатом часу, когда на арене происходило состязание колесниц (после которого должен был идти заключительный номер — лев на лошади, — в ложе наместника появился еще раз начальник стражи с донесением, что бежавший слуга действительно оказался доносчиком, но что в результате избиения он несколько дней не придет в сознание. Одновременно он сообщил, что горит Александровская церковь и что, к сожалению, из лежащего рядом с ней иудейского квартала не явилась пожарная дружина. Спасти здание невозможно, но соседним домам опасность не грозит.

Сердито послал наместник одного из помощников с приказанием ближайшему пехотному полку занять площадь и прекратить всякие беспорядки, а главное, не дать огню распространиться дальше.

В цирке поднялось движение. Новость облетела амфитеатр, и несколько сот зрителей поспешили к выходу, — одни оттого, что их жилища были поблизости от пожара, другие, — особенно иудеи, — потому, что от каждого пожара они могли ожидать для себя более или менее крупных неприятностей. Глухой слух говорил уже, что в иудейском квартале начались беспорядки.

Наместник, серьезно недовольный помехой хорошему вечеру, послал за подробными известиями. Как раз, когда начался последний номер и могучая черная лошадь, которую должен был оседлать лев, дрожа и фыркая, выбежала на арену, пришло известие, что церковь сгорела дотла, но в иудейском квартале, по видимости, все обстоит спокойно. Даже как-то особенно спокойно. Кроме толпы людей, глядящих на пожар со стороны проломанных ворот, между городом и кварталом не видно ни души. Иудеи, покинувшие цирк, были спокойно или, в крайнем случае, сопровождаемые безобидными насмешками, пропущены внутрь и было видно, как они, предшествуемые фонарями своих слуг, шли по пустынным улицам. Шум, который слыхали последние, очевидно, был обычным праздничным шумом субботней ночи.

Наместник почти не слушал. Молодой, стройный нубийский лев, черно-желтое животное с великолепной черной гривой, одним гигантским прыжком вскочил на арену и, громко рыча, остановился в середине цирка. Обыкновенный шталмейстер с кинжалом, вместо кнута, встал рядом с ним. Лошадь была хорошо выдрессирована и почти не выказывала своего страха. Как стрела, помчалась она по арене, громко ржа и ударяя копытами о барьер. Шталмейстер дотронулся острием кинжала до льва. Животное сделало три тихих кошачьих шага по арене, смерило взглядом расстояние и внезапно оказалось на широком седле, на спине бешено носившейся лошади. Ржание испуганного коня и рев седока заглушили даже аплодисменты зрителей.

Еще дважды был повторен этот фокус, затем и лев и лошадь исчезли, и представление было окончено.

Здание быстро опустело. Не торопясь покинул наместник с гостями свою ложу. Он пожелал офицерам и чиновникам доброй ночи, сказав любезности их женам, и, наконец, в сопровождении помещиков, рядом с Гипатией, стал спускаться по мраморным ступеням. И старик и девушка засмеялись одновременно, когда увидали выстроившихся внизу афинян — Вольфа, Троила и Александра. Орест, улыбаясь, собирался сказать, что эта молодежь начинает тяготить его своим присутствием. Он не кончил, однако, шутки и посмотрел внимательно вокруг. Они вышли на улицу, и свет факелов упал на всем известную тогу наместника и на Гипатию. Ее голова и плечи были покрыты черным платком Белое платье ниспадало до пят. Казалось, что сотни людей ожидали этого момента, чтобы смехом и шумом встретить наместника и его молодую подругу. Не замедляя шагов, Орест приказал одному из своих адъютантов прислать отряд охраны. Пока офицер исполнял приказание, Орест спокойно достиг своих носилок. Казалось, что он не удостаивает чернь ни одним взглядом. Он хотел только до тех пор затянуть свое прощание с Гипатией, пока не подойдет отряд.

Он подозвал Вольфа, внушавшего ему наибольшее доверие своей солдатской выправкой, и сказал:

— Сейчас появится несколько моих людей, чтобы проводить Гипатию до дома. Я знаю, вы готовы лично защищать Гипатию от этих крикунов, но я должен сделать что-нибудь со своей стороны. Я сам поеду к месту пожара. За время моей службы строилось столько новых церквей и я присутствовал на стольких торжественных закладках, что мне необходимо посмотреть конец одного такого сооружения. Сообщите мне о возвращении моего друга. Я буду ждать там.

Шутя, обернулся он к Гипатии. Он будет сейчас горевать, как Ахиллес, у которого эллины уводят подругу.