Нерон. Император Рима

Клавдий в исступлении приказал, чтобы Нарцисс явился к нему. Вольноотпущенник явился и сразу же начал просить прощения за то, что скрывал от него многочисленные измены Мессалины. Затем добавил, что, желая уберечь императора от боли, хотел скрыть от него и эту историю, несмотря на всю ее серьезность. «Мессалина, – со стоном сообщил он, – сыграла свадьбу с Силием в присутствии сенаторов, военачальников и других горожан. И если вы не предпримете немедленных действий, ее муж завладеет Римом». Услышав эти слова, «ошарашенный император впал в панику и начал снова и снова задавать вопрос, является ли он по-прежнему императором».

Когда первое потрясение улеглось, все внимание Клавдия захватила мысль, как избавиться от этого нежданного соперника. В отношении Мессалины его чувства были не столь определенными. Возможно, ее решение сыграть свадьбу с этим человеком простительно, подумал он. Наверное, кто-нибудь рассказал ей, что он, Клавдий, хотел, чтобы она это сделала, если сам тайком подготовил все документы. Теперь Клавдий всем сердцем сожалел, что подписал их. Нарцисс, конечно, заверил его, что Мессалина ничего не знала об этих документах и что действовала с полным пренебрежением к супружеским клятвам, данным императору. Однако вольноотпущеннику не удалось до конца убедить Клавдия в ее виновности, и какое-то время казалось, что заговор против нее терпит неудачу. Император то клялся, что ей нет прощения, то со слезами на глазах вспоминал о своей счастливой супружеской жизни и о злосчастной судьбе двух своих детей, которые останутся без матери, если против нее будут приняты жесткие меры.

Одну вещь он сознавал ясно: ему придется вернуться в Рим, утвердиться в своей власти и задушить этот заговор в зародыше. Силий должен быть арестован, это точно. Но кому можно доверить схватить его? Император чувствовал себя окруженным тайными врагами. Верить нельзя было даже префекту преторианской гвардии Луцию Гете. На самом деле никому нельзя было верить, за исключением преданного Нарцисса, на плече которого император не мог отказать себе в удовольствии выплакать свою печаль и тревогу.

Нарцисс предложил, что Гету можно будет отстранить, а ему, Нарциссу, передать командование вместе с обязанностью переловить участников заговора. Пребывавший в смятении Клавдий согласился на это. Нарцисс сразу же велел нарочным галопом скакать в Рим с приказом окружить дом Силия и арестовать всех, кто в нем находится. Вскоре после этого, вероятно во второй половине дня, следовавшего за днем свадьбы, он вместе с императором двинулся в Рим. Вольноотпущенник ехал со своим расстроенным хозяином в императорской колеснице.

Тем временем в городе златовласая Мессалина, взволнованная и разгоряченная событиями предшествующего дня, пребывала в восторге от того санкционированного императором и обставленного с церемониальной пышностью блуда, которым была ее брачная ночь с Силием, и даже не помышляла остановить этот безумный разгул.

Как мы уже отметили, этот день пришелся на ежегодный праздник сбора винограда, когда в согласии с законом вся Италия гуляла и кружилась в похотливой пьяной карусели в честь богов вина. В этот день мало кто оставался трезвым, а Мессалина была пьяна не только от вина. Она была страстно влюблена, и нетрудно понять, что ее, как женщину, привыкшую немедленно воплощать свои амурные переживания в адюльтере, этот исключительно сильный приступ хронического недуга, вожделения, можно было утолить лишь в беспрецедентной оргии эротического восторга. «Никогда, – пишет Тацит, – она не купалась в таком сладострастии».

В честь богов, которые были покровителями не только виноделия, но и сексуальной вседозволенности и плодовитости, Мессалина пригласила своих друзей во дворец, где, как они с Силием объявили, свадебные гуляния продолжатся в костюмах, соответствующих празднику Вакха. Беспокойные дела, связанные с тем, чтобы поднять людей и свергнуть глупого Клавдия, были отложены на завтра, сегодня вся страна веселилась, и здесь, во дворце, никакие мысли о предстоящих политических потрясениях не должны были сдерживать дионисийские безумства во всей их традиционной непристойности. Опасности и предполагаемый триумф должны были стать для них афродизиаком, а вызов, брошенный переменчивой судьбе, – стимулом к неслыханным эксцессам.