Нерон

Не откладывая по совету жены дела в долгий ящик, Милих на следующее же утро отправился доносить на своего благодетеля. Поскольку привратнику он объявил, что несет важные и грозные вести, то сначала его отвели к Эпафродиту, который счел дело столь серьезным, что отвел доносителя к самому Нерону. Милих оказался куда более грамотным доносчиком, нежели Волузий Прокул. Он не только поведал императору о решимости заговорщиков совершить покушение на жизнь цезаря, но и представил в качестве улики тот самый кинжал, переданный ему Флавием Сцевином. Более того, он сразу потребовал, чтобы доставили и того, кого он обвинял, дабы он мог повторить свои обвинения в лицо и уличить злоумышленника. Немедленно схваченный Сцевин, к чести своей, повел себя на допросе достойно и мужественно, уверенно отведя все обвинения Милиха. Про главную улику — кинжал — он сказал, что на его родине это старинное оружие почитается священным, потому он и хранил его у себя в доме, а дерзкий либертин нагло похитил его и теперь возводит на своего патрона напраслину. Завещание свое он запечатывал многократно, и это совсем не связано с какими-либо особыми событиями в текущие дни. На свободу рабов он всегда отпускал охотно, а тех, кто верно служил ему, всегда щедро вознаграждал. Почему сейчас он простер свою щедрость далее обыкновенного? Перечитав завещание, он как раз вспомнил, что крайне обременен долгами и потому не уверен, что впоследствии оно будет полностью исполнено. Что до роскошного пиршества — то он всегда вел такую жизнь, и нет ему дела до того, что находятся строгие судьи, ее не одобряющие. Свидетельство Милиха о распоряжении приготовить повязки для ран и снадобья, останавливающие кровь, Сцевин просто высмеял, как выдумку негодяя вольноотпущенника.

Твердость, убежденность в голосе и взгляде могли бы даже спасти Сцевина, если бы доносители не знали еще и имен соратников его по заговору. Жена Милиха немедленно напомнила о долгой уединенной беседе Сцевина с Наталом и указала на близость обоих к Гаю Кальпурнию Пизону. Натал немедленно был вызван на допрос. С обоими обвиняемыми беседовали порознь, задав простейший вопрос: о чем они беседовали накануне? Поскольку ни Сцевин, ни Натал не предполагали подобного оборота дел, они не догадались договориться, чтобы в случае чего показать об одном и том же предмете своего вчерашнего разговора. Несовпадение их ответов прямо свидетельствовало о крайне сомнительном характере действительной беседы Сцевина и Натала, что не могло не убедить ведущих дознание в необходимости приступить к допросу с пристрастием.[207]

И Сцевина, и Натала заковали в тройные цепи. Дабы у допрашиваемых не оставалось никаких сомнений относительно своей участи в случае запирательства, им показали орудия пыток, погрозив их применением. Первым дал показания Натал, указавший на главу заговора Пизона, а заодно и на Сенеку, с которым он вел переговоры от имени Пизона. Сцевин, узнав о признательных показаниях товарища по несчастью, немедленно последовал его примеру, сдав всех прочих заговорщиков. Немедленно взятые под стражу заговорщики также были подвергнуты допросам, давшим обильный урожай новых имен злоумышленников или же тех, кого допрашиваемые таковыми представили.

Допросы обвиняемых велись весьма искусно, с применением разных подходов, учитывающих нрав каждого подследственного. Так, Лукан, Квинциан и Сенецион, не испугавшись ни тройных цепей, ни вида пыточных орудий, ни угрозы их применения, стойко и упорно молчали. Тогда с ними заговорили по-иному: угрозы сменил мягкий тон и обещание полной безнаказанности в случае откровенного признания. Вот тут-то несгибаемые и признались. Да еще как! Лукан объявил злоумышлявшей на жизнь Нерона собственную мать, а Квинциан и Сенецион назвали имена своих лучших друзей!

Здесь невольно поразишься нравственному ничтожеству заговорщиков, во всяком случае, большинства из них. Единственный пример настоящего мужества явила несчастная Эпихарида, о которой Нерон вспомнил и повелел пытать, полагая, что слабая женщина не выдержит жестоких пыток. Но Эпихарида выдержала все и сумела уйти от дальнейших мучений, покончив с собой.

«Женщина, вольноотпущенница, в таком отчаянном положении оберегавшая посторонних и почти неизвестных людей, явила блистательный пример стойкости, тогда как все свободнорожденные мужчины, римские всадники и сенаторы, не тронутые пытками, выдавали тех, кто каждому из них был наиболее близок и дорог».[208]