Неровный край ночи

– Что бы там ни было, ты можешь мне сказать, – говорит он, – в конце концов, я твой муж.

– Да, но… – она тяжело сглатывает.

Но ты все еще чужой мне. Но кто в действительности знает, кому вообще можно доверять, в этом мире, в Германии. Пока она колеблется, борясь с неизвестностью, Антон почти ощущает ее сердцебиение, гулкое и учащенное, прямо у нее в горле. Он уже готов сказать что-нибудь вроде: «Я никогда не выдам твоих секретов» или, допустим, «Что бы ты ни сделала, мы можем все исправить, если понадобится», – когда Элизабет поворачивается к нему снова в том же порыве отчаяния:

– Там была свинина, Антон. В корзине. Я велела Клаудии сказать, что это говядина. Она копченая, так что, думаю, они не разберут. Но что если они заметят?

Он медленно выдыхает, с пониманием.

– Та светловолосая женщина, Клаудиа, прячет у себя семью?

Нет нужды уточнять, какую именно семью. Большая часть нежелательных в нации людей уже распределена и рассеяна по концентрационным лагерям – цыгане, журналисты, люди с психическими отклонениями. Мужчины, которые любят мужчин, женщины, которые любят женщин. Евреи оказались самой многострадальной кастой – те, кто отказался или не смог уехать, несчастные души. Более удачливые, те, у кого теплится слабая надежда выжить, скрываются в гетто или живут, как крысы, в темноте, ютясь в подвалах наших домов.

– Не Клаудиа, – тихо отвечает Элизабет. – Я не знаю, кто из Унтербойингена открыл им свои двери. Может быть, они и вовсе не в Унтербойингене, а где-то в другой деревне по реке. Лучше бы мне и не знать, конечно, потому что если когда-нибудь придет беда, то накажут всякого, кто знал и не сообщил гауляйтеру.

Если когда-нибудь придет беда. Если придет СС.

– Но Клаудиа знает, кто.

Ее глаза наполняются слезами.

– Ты ж не расскажешь ничего. Антон, пожалуйста…Я знаю, мы не должны их прятать, но я не могу. Я просто не могу продолжать жить, как будто ничего не происходит, когда я знаю, что они делают, куда они отсылают евреев, ели поймают их…

– Ну же, ну, – мягко говорит он, как если бы утешал испуганного ребенка. Если бы его руки не было заняты, он взял бы ее за руку. – Тебе нечего страшиться, только не со мной. Я никогда ни одной душе не расскажу, Элизабет. Я обещаю. И уж конечно, я никогда не расскажу этому гауляйтеру.

Она кивает. Вздыхает – долгий, дрожащий звук, с которым выходит и большая часть ее страха.

– Но ты дала им свинину? – Антон сдерживается, чтобы не рассмеяться.

Не то чтоб это очень смешно, но все-таки в этом мире есть место редкому и оттого более ценному юмору.

– Это все, что у меня было, – она качает головой, застигнутая врасплох, и тоже едва сдерживается, чтобы не улыбнуться. – Немного свинины, которую мы с фрау Гертц накоптили этой весной. Я планировала приберечь ее на зиму, но когда Клаудиа рассказала мне об этой бедной семье, о том, как они нуждаются в пище… Ничто не поддержит их так хорошо, как свинина, которую я им отправила, это лучше, чем, скажем, картофель или яйца. Я еще могла бы выделить им немного овсянки, но им же, наверное, негде ее готовить, в подвале-то или на чердаке.

– Ты все сделала правильно, – говорит Антон. – Ты поступила хорошо. Щедро. Эта еда с тарелок твоих детей, и все же ты отдала ее с готовностью.

– Мы справимся, с яйцами, которые раздобывает Альберт. – Она прижимает руки к щекам, как будто старается охладить их от жара смущения. – Но что если они поймут, что это свинина, Антон? Что если Клаудиа забудет сказать, что это говядина или баранина? Они решат, что я сделала это из жестоких побуждений – чтобы посмеяться над ними.

– Они так не подумают. Даже если они поймут, что это не говядина и не ягненок, они будут благодарны. Они не станут воротить носы, я уверен.

– Если они поймут и все равно съедят, значит, в любом случае, я подтолкнула их нарушить их законы. Божьи законы.

– Бог простит. В этом я уверен.

В отчаянной ситуации Бог не станет проявлять себя педантом. Создатель всего сущего не таков – по крайней мере, Антон в это верит.

– Давай-ка мне парочку вот этих. – Элизабет забирает у него из рук две тыквы. – Ты не должен тащить на себе все.

– Так же, как и ты. Пойдем домой?

– Альберт приведет маленьких, когда разберется с яйцами.

Дома, когда тыквы и сыр убраны в сарай ожидать своего часа ровными рядками на полке над сундуками Антона, Элизабет стоит на утоптанной земле во дворе в снопе утреннего света. Свекольная ботва свешивается у нее из рук, подметая темно-зелеными листьями землю. Она смотрит вверх на коттедж, высящийся на сваях, ее голова запрокинута назад так, чтобы видеть самое верхнее окно и угол крыши над ним, и небольшое чердачное помещение, которое там скрывается.

11