Неровный край ночи

Боль этого мужчина была больше, чем он мог вынести, и брат Назарий отступил. Нет – он сделал это по другой причине, но это то, что он будет твердить себе потом. Каждую ночь, когда сожаления сокрушают его и не дают спать, он говорит себе: «Я позволил тем людям забрать моих детей, потому что это действие было для них не проще, чем для меня. Потому что люди в черной униформе тоже страдают, их преследует то, что их заставляют творить».

Но карабин в дрожащих руках того мужчины, а затем миг, когда дуло отодвинулось от груди Антона, – тогда облегчение захлестнуло его. Вот почему он позволил им забрать детей: чтобы спасти свою собственную жизнь. Какое искупление он мог бы когда-либо найти для такого греха?

– Мне жаль, – сказал Антон мужчине в черном. – Мне жаль. То, что они сделали с тобой… да смилуется над тобой Господь, брат мой.

И над всеми нами. Над нами тоже, милосердный Иисусе.

13

Когда музыка затихает, когда он сыграл последнюю ноту сверлящей болезненной памяти, Антон направляется к дому. Корнет повис в его руке; он цепляется за высокие травы, растущее вдоль канавы. У него не осталось сил, чтобы поднять инструмент. В отдалении, маленькие и бледные на фоне ночи, Пол и Ал ведут молочную корову в загон под старым коттеджем. Пора запирать животных на ночь, – жизнь на старой ферме идет своим чередом, с семей Антон или нет. Везде жизнь идет своим чередом. Она неумолима и, в своем постоянстве, загадочна; это вызывает ярость. Жизнь упрямо продолжается, безразличная к чьим-либо желаниям, пока ты можешь избегать людей в черной униформе и задергиваешь занавески на ночь.

Вечерние работы по дому завершены, и мальчики взбираются по ступенькам и исчезают в доме. Несомненно, Элизабет уже приготовила ужин, и он ждет их, жесткая старая курица, потушенная над печью, или кролик, зажаренный с картофелем. Поставила ли она тарелку для Антона, или она все еще слишком злится на него, чтобы кормить? Когда он подходит ближе, то чувствует запах лука и едва уловимый теплый и утешающий аромат свежеиспеченного хлеба. Он голоден. Кажется абсурдным, что ты испытываешь голод, что тело жаждет насыщения. Как мы можем настойчиво цепляться за жизнь, когда столькие умерли, и мы ничего не сделали, чтоб спасти их?

Сумерки перешли в темноту. Несколько упорных сверчков еще поют в зимних травах. Когда он огибает угол дома и подходит к лестнице, он видит, что Элизабет сидит на нижней ступеньке и ждет его. Она завернулась в зимнее пальто с коричневым воротником из заячьего меха. Такое пальто могла бы носить женщина в Берлине или Мюнхене, он впервые его видит на ней – но, с другой стороны, раньше и не было так холодно, как сейчас. Элизабет поднимается, когда видит его. В дымке сумерек Антон различает еще один предмет гардероба, висящей у нее на руке – мужское пальто. Должно быть, оно принадлежало ее первому мужу, потому что это не пальто Антона.

Она протягивает ему пальто.

– Надень это. Сейчас холодно, а это старье на тебе выглядит так, словно вот-вот рассыплется.

Антон делает, как велит ему Элизабет.

– Лето выдалось долгим, но теперь ему пришел конец.

Пальто теплое и тяжелое, оно пахнет кедром, чтобы отпугивать моль.

– Спасибо.

– Я слышала, как ты играл в поле.

Он смеется, тихо и печально. В маленьком городке ты никогда не бываешь один.

– Ты играешь на трубе так же хорошо, как на органе.

– Господь даровал мне несколько талантов, я полагаю.

– Я думаю, Господь даровал тебе много талантов, Антон. – Она крепко обнимает себя и отворачивается, глядя в чернеющий сад. За деревьями дом фрау Гертц совсем слегка выделяется на фоне ночного неба. – Мне жаль, что мы поссорились.

– И мне жаль.

Это так просто, мириться с женщиной?

– Я понимаю, Антон, как важна для тебя музыка. Но у семьи есть нужды. Должен найтись компромисс.

– Я знаю. Должен.

Она долго смотрит на корнет. Потом закусывает губу; такой девчачий жест, это не похоже на Элизабет. На миг он думает, что она попросит его сыграть еще, и он прикидывает, может ли он в таком мрачном настроении извлечь какую-либо мелодию, которая будет не слишком меланхоличной. Но затем она поднимает взгляд наверх, к коттеджу. Сверху раздается верещание Марии; братья щекочут ее за столом. Дети этим вечером и так слишком много хулиганят, лучше обойтись без музыки. Она только отвлечет их от еды и еще больше взбудоражит перед сном.

Она произносит:

– Пол – я имею в виду, мой муж, а не маленький Пол, – затем она колеблется, на ее губах появляется застенчивая извиняющаяся улыбка. Он теперь ее муж. Она забыла об этом на миг. – Мой первый муж, Пол…мы часто вместе наслаждались музыкой.

– Правда?