Неровный край ночи

Он произносит это нежно. За пять недель их знакомства – из них три недели брака – он так и не узнал до этого момента христианского имени герра Гертера. Он рад узнать, что его очаровательный оживленный маленький приемный сын назван в честь отца. Это сохраняет память о том мужчине, теперь, когда его больше нет.

– Мы слушали радиопередачи каждый вечер вторника. Когда мы только покинули Штутгарт, я имею в виду. – Она смеется, чтобы скрыть смущение от воспоминаний, не веря, что делится ими с ним. За один удар сердца, пока длится молчание, он почти слышит ее мысли: «Что на меня нашло, делюсь чем-то настолько личным с ним, почему сейчас?»

– Когда только покинули город? В твоих устах это звучит так, словно вы сбежали.

– Так и было. Мои родители не одобряли наш союз, потому что ходили слухи, видишь ли… моя репутация была под угрозой, – она прищуривается. – Но я никогда не сделала бы ничего грешного. Это все были только байки.

– Ты последняя женщина, которую я заподозрил бы в грехе.

– Мы приехали сюда, в Унтербойинген, но радиоприемники тогда были совсем плохи. Они и сейчас не намного лучше, по правде говоря. Нам с трудом удавалось что-то поймать, но по какой-то причине, только по вечерам вторника, только одна станция, звучала чисто, как колокольчик.

Она улыбается, вполне смягчаясь, впервые за то время, что Антон ее знал. Его охватывает неожиданное желание прикоснуться к ней – ничего плотского, только положить руку на ее ладонь или плечо или погладить ее меховой воротник, чтобы ощутить часть ее радости. Как будто он может поймать рукой редкий момент ее счастья.

– Мы танцевали тогда, только мы вдвоем. Музыка словно шла из другого мира, из наших грез. Мне всегда казалось, что музыка может поднять нас и унести туда, куда бы мы ни пожелали, – она запинается и крепко зажмуривает глаза. – Это звучит глупо.

– Нет, я понимаю. Я знаю в точности, о чем ты говоришь.

– После свадьбы Пол купил патефон. Я продала его несколько лет назад, после того, как он умер. Я не знаю, почему продала его. Наверное, думала, что война скоро закончится, и денег от продажи хватит нам, чтобы продержаться до этого момента. До того, как настанут лучшие времена. Я бы хотела, чтобы этот патефон все еще был со мной.

Тишина. Они оба застигнуты прошлым, затянуты в их воспоминания о временах, когда каждый из них думал, что война скоро закончится.

– У тебя была любимая песня? – Он не знает, почему спросил об этом. Быть может, он просто хотел увидеть ее отчетливее – Элизабет, счастливую молодую невесту, до того, как мир нанес ей удар и обжег железом. – Какая-нибудь, под которую ты любила танцевать.

Она качает головой, не желая отвечать. Память слишком ей дорога. Но через мгновение, после молчаливого раздумья, он быстро говорит:

– Марлен Дитрих. «Ich bin von Kopf bis Fuss auf Liebe eingestellt[24]».

Затем она поворачивается и поднимается вверх по ступенькам, назад к своим детям. Они идет ровным, марширующим шагом, крепко обхватив себя руками. Она двигается как женщина, которая уже не ждет, что война закончится.

14

Три дня до рождественского Сочельника, луна льет свой чистый и яркий свет на снежные одеяла, по колено глубиной, укрывшие спящие поля. Достаточно светло, чтобы видеть на мили, так что семья идет в церковь. Они несут подарки отцу Эмилю, который был так добр к ним всем. Ночь мирная, и хотя холодно, она все же прекрасна, как прекрасен, должно быть, был мир в ночь первого Рождества, когда младенец Христос явился на свет, чтобы благословить нас.

Дети скользят по накатанному на обочине дороги снегу, в то время как Элизабет и Антон идут спокойнее позади. У нее под мышкой буханка коричного хлеба, обернутая вощеной бумагой; Элизабет аккуратно сберегла бумагу после бесчисленных предыдущих использований, и теперь она мягкая и жирная, как пергамент, как страницы старой книги. Аромат теплых пряностей вьется в аскетичном сером запахе зимы. Антон несет небольшую коробочку. Внутри нее с каждым шагом гремят маленькие деревянные фигурки, которые он вырезал для отца Эмиля – верблюд и осел для Рождественского вертепа.

Когда они подходят к церкви Святого Колумбана, топая ногами в холодном дворе, дети нестройным хором поют праздничный гимн. Антон и Элизабет присоединяются к ним. Они больше смеются, чем поют, все они, а затем Антон поддерживает жену под руку, чтобы она не поскальзывалась, и она не отнимает руки.

Эмиль открывает дверь. Церковь темна внутри – конечно, ведь солнце уже село. Штутгарт пережил страшную бомбежку всего пару недель назад, одну из худших за все время. Поскольку бомбежка была так недавно, вряд ли бы самолеты появились в эту ночь, но кто знает. Всегда нужно сохранять осторожность в такое время. Но и без золотого света, струящегося из открытой двери, тепло исходит из нефа. Это сам дух места, любовь и надежда, накопленные веками, пропитавшие каждый камень.