Неровный край ночи

Самолеты ревут ближе, ближе. Это ночь, когда Унтербойинген заметят, уничтожат, сравняют с землей. Утром мы найдем его разрушенным, разбитые дома будут кровоточить слезами детей, которые будут изливаться на заледеневшие улицы. Кто-то оставил зажженной свечу. Кто-то оставил занавеску не задернутой. Все кончено теперь.

Он нащупывает кольцо, тянет его вверх. Слышен скрип древнего дерева, почти такой же громкий, как самолеты, и пространство разверзается под ногами. Запах холодного влажного воздуха ударяет в лицо, запах множества десятилетий и плесени.

– Так, осторожно, – говорит Эмиль. Одной рукой он помогает Антону сохранять равновесие, крепко поддерживая его под предплечье. – Забери у меня Марию. Я пойду вниз первым и зажгу свет. Я знаю, где хранятся свечи и спички.

Девочка застыла от ужаса, когда Антон сгребает ее в охапку и прижимает к груди. Он укачивает ее, напевая ей колыбельную прямо в ухо, но она его не слышит. Она не слышит ничего, кроме грома смерти, чувствует лишь треск старых и хрупких костей церкви. Секундой позже внизу загорается пятачок света, в яме под полом. Свет мутный, но его достаточно, чтобы осветить крошечную комнатку, в которой они все стоят. Элизабет прижимается к стене; мальчики зарыли лицо в ее платье. Лестница спускается вниз, ступеней на шесть-семь.

– Мальчики, быстро, – зовет он. Мальчики не двигаются, слишком напуганные, чтобы послушаться. Он говорит низким и спокойным голосом, твердым и командным. – Мальчики. Делайте, что я говорю. Живо.

Они отрываются от матери и карабкаются вниз в подвал. Антон кивает Элизабет, и она начинает спускаться вслед за ними, как только ее ноги оказываются на земле, она протягивает руки за Марией. Он передает девочку матери. Только после того, когда вся семья собралась внизу, Антон приседает и нащупывает ступеньку за ступенькой. Он спускается так быстро, как только может, и затем захлопывает дверцу над головой.

Даже здесь, под землей под церковью Святого Колумбана, в проходе, скрытом древним чуланом, моторы с их дьявольским воем заглушают каждое чувство и каждую здравую мысль. Все еще цепляясь за лестницу, Антон борется со своим страхом, заставляя себя осмотреться, сориентироваться. Зажженная Эмилем маленькая свеча озаряет всю комнату. Она невелика, по бокам идут полки. Четыре грубо сбитые скамейки тянутся вдоль стен, на полках – запас еды и воды в кувшинах и консервных банках. Семья сбивается в кучку на одной скамейке со священником, прижимаясь друг к дружке. Мария сжалась в клубок на коленях отца Эмиля, все еще причитая от ужаса, который не выразить никаким другим средством. Антон пододвигается ближе к своей семье. Он широко раскрывает объятия, укрывая в них жену и детей – как если бы это могло защитить их, остановить бомбы. Остановить кирпичи, лепнину и деревянные детали конструкции церкви от обрушения. Он ощущает вес здания над головой. Сквозь рев двигателей он почти слышит, как церковь Святого Колумбана кряхтит и вздыхает, готовая пасть.

Никто не произносит ни слова. Они лишь ждут и дрожат. Они считают удары своих сердец, прислушиваются к взрывам, гадают, чьи жизни будут отняты сегодня, стерты с лица земли, когда они поднимутся из подвала, если вообще поднимутся.

Рев становится тише и удаляется. Самолеты еще рядом, но они миновали Унтербойинген, пролетели мимо деревни. Они не заметили нас, сжавшихся тут, или мы просто неважны? Антон наполняет легкие холодным сырым воздухом. Он медленно отпускает семью, рука скользит по меху воротника Элизабет. Нас не будут бомбить – не сегодня. Он начинает усиленно соображать, ориентироваться силой воли, вытягивать свое сознание из трясины ужаса, заталкивая то, что осталось от его страха, в угол, как ненужную вещь. Он мысленно восстанавливает шаги, которые они сделали по пути сюда, траекторию от нефа. Он полагает, что они на южной стороне церкви. Значит, самолеты полетели на запад.

Кулак, в который сжалась семья, разжимается. Они садятся ровнее и отодвигаются друг от друга настолько, чтобы можно было дышать, и причитания Марии затихают до всхлипов.

А затем бомбы падают. Сперва удары проходят вибрацией через землю, низкие, глухие, как отдаленная поступь великанов. Несколько мгновений спустя их нагоняет звуковая волна, металлический гул отдаленных взрывов.

– Штутгарт, – говорит Антон, одновременно с грустью и облегчением.

– Снова, – бормочет Элизабет и перекрещивается.

Отец Эмиль похлопывает Марию по спине, пока она не садится прямо, засунув большой палец в рот.

– Надо думать, несчастному Штутгарту хватит на сегодня. – Затем он молится за души тех, кто потеряет все этой ночью. – Господи, даруй нам свое милосердие. Не дай никому страдать; забери тех, кто должен умереть, быстро, и утешь тех, кто должен продолжать жить в одиночку.

Вся семья бормочет хором:

– Аминь.

После молчания, которым пристало почтить новопреставленных, Антон обращается к священнику:

– Там, в нефе, я думал, вы поведете нас наружу.

– Наружу?

– К двери в стене, которая все поросла плющом. Когда я первый раз увидел ее, то решил, что она ведет в бомбоубежище.