Неровный край ночи

Земля твердая и мертвая под слоями уплотненного льда. Вдоль дороги, по обочине, и на плоской груди далеких полей, то, что прикрыто снегом, серое от пыли, от густого мрачного угольного дыма и дровяного дыма бомбежек и пожаров, принесенных из городов стойкими сезонными ветрами. А снегом покрыто все. Февраль – самый холодный месяц. Почему должно быть так? Зимнее солнцестояние, которое на несколько дней предшествует Рождеству и отмечает самые темные часы – это страшное время, когда ночь, кажется, проглатывает весь мир, когда даже в зените солнце слабое и низкое, и движется по небосводу медленно, груженое облаками. Почему именно сейчас, когда дни стали достаточно длинными, чтобы эту перемену можно было заметить, – почему холод должен быть таким горьким, таким постоянным? Церковь Святого Колумбана поблекла на фоне ландшафта, зима выбелила и сделала бледным нежно-желтый цвет ее старых оштукатуренных стен. Мороз украсил кружевом колокольню.

Тропинка, протоптанная через снег, пересекает церковный двор, как белый шрам на неподвижной тусклой серости кладбища. Антон идет тропинкой и стучит в маленькую боковую дверь, которой пользуется отец Эмиль.

– Друг мой, – приветствует его священник, открыв дверь. – Входите, мой друг.

Сейчас вторник, и церковь пуста. Отец Эмиль ведет Антона через маленькую комнатку, которая служит священнику жилищем, на каменную веранду, откуда они, перекрестившись, выходят под величественные широкие арки нефа и алтаря. Сколько бы раз Антон ни видел интерьер церкви Святого Колумбана, он не перестает восхищаться. Деревянные скамьи, сияющие от восьми сотен лет полировки, разделенные идеально ровным проходом, а над ними – паутинка шестигранного свода из темного кирпича. Алтарь, обрамленный и сверкающий тем небольшим количеством золота, которым владеет Унтербойинген. От стороны Евангелия и стороны Послания уходят аркой вверх над алтарем Пресвятая дева Мария и святые, возносящиеся к Небесам. Они написаны в развевающихся одеждах и со сверкающими нимбами.

Вместе оба мужчины кланяются алтарю и почтительно приближаются. Орган ожидает в мирной тишине, прячущийся за резным экраном с крестообразным узором, в тенях статуи Марии и кафедры отца Эмиля. Этот тихий уголок, скрытый от паствы, Антон уже знает, как свои пять пальцев. Он занимает привычное место на скамеечке и играет несколько пробных аккордов. Церковь дрожит от звука и множит его эхом.

– А в чем именно проблема? – он пробует другой аккорд, и еще один. Он не может распознать ни неверной ноты, ни колеблющейся вибрации.

– Я точно не знаю, – говорит Эмиль. Он прислоняется к темной вертикальной балке крестообразного узора экрана. Обыденно, но без тени неуважения, – как ему это удается? – Я лишь немного забавлялся игрой вчера, перебирая клавиши – я ведь не профессиональный музыкант, как вы, Антон, – и что-то прозвучало не в тон.

Он перебирает всю гамму снизу вверх, потом сверху вниз. Его пальцы сами знают путь, ему даже не надо их направлять, это как почесаться или завязать шнурки.

– Какая нота зазвучала фальшиво? Которая клавиша?

– Я, эээ… – Эмиль шаркает ногой, сцепив руки за спиной. – Боюсь, что я не знаю.

Терпеливый, как всегда, Антон улыбается:

– Белая или черная? Или это была педаль?

Их он тоже проверяет, надавливая на каждую длинную деревянную планку по очереди носком промокшего ботинка. Басовые ноты заставляют трещать кости церкви Святого Колумбана, но звучат, как надо.

Он играет стих, потом еще один: («Мария шла тернистым лесом»). Что несла Мария под сердцем? Кирие элейсон! Маленькое дитя, свободное от боли. Вот, что несла Мать в своем сердце. Иисус и Мария.

– Как по мне, все звучит хорошо и так, как должно, – говорит Антон.

Руки и ноги замирают, и аккорды бормочут эхом высоко под сводами, в самой высоте потолка, как птицы в сонном курятнике.

– Значит, моя ошибка, – Entschuldigen Sie[27].

– Не волнуйтесь об этом.

Ему не хочется вставать со скамьи. Ему каждый раз неохота оставлять музыку.

– С вашей стороны любезно было протопать весь этот путь по такому холоду, чтобы развлечь меня с моими жалобами по поводу сломанного органа.

– Мы лишь должны быть рады, что он не поврежден. Где сейчас раздобыть запчасти для починки, совершенно не ясно.

– Может быть, у какой-то другой церкви, в другом городе, могли бы найтись лишние детали. Но я бы сам даже не смог понять, о чем просить. Мне пришлось бы посылать вас в другую деревню с посланием от меня.

Эмиль отворачивается, направляясь назад к скамейкам, но движение слишком резкое. Это не ускользает от внимания Антона и заставляет его напрячься. Он садится, пальцы одной руки ложатся на клавиши, от нижней Соль до верхней октавы. Молчание, которое Эмиль оставляет за собой, наполнено невысказанным значением, которое словно потрескивает в воздухе.