Нерусская Русь

Новое сословие не любило дворян как бездельников, а народ – как «малокультурную массу». Интеллигенты считают, что призваны нести в народ свет просвещения. Профессор Преображенский из булгаковского «Собачьего сердца» – попович, а отнюдь не дворянин. Но под его эскападами о людях, которые взялись решать проблемы человечества, а сами на триста лет отстали от Европы и не научились уверенно застегивать штаны, под требованием стать «полезным членом социального сообщества» подписались бы многие дворяне XVIII столетия.

Но… как нести свет просвещения народу? Не только путем школ и больниц. В идеологии народников огромное место занимает идея «безначалья народа». Как в «Забытой деревне» А.Н. Некрасова, где противные дворяне оставили народ без начальников, где наследник появляется, только чтобы похоронить на родовом погосте папу:

Наконец однажды середи дороги
Шестернею цугом показались дроги:
На дрогах высокий гроб стоит дубовый,
А в гробу-то барин; а за гробом – новый.
Старого отпели, новый слезы вытер,
Сел в свою карету – и уехал в Питер.

Мораль ясна: народ, мы-то тебя не покинем! Мы, интеллигенция, будем хорошими начальниками!

Овеянный тускнеющею славой,
В кольце святош, кретинов и пройдох,
Не изнемог в бою Орел Двуглавый,
А жутко, унизительно издох[126]

, —

И в XX веке, когда (по словам типичных интеллигентов братьев Стругацких) «сбылась бессмысленная мечта террористов», когда интеллигенция сохранила тот же взгляд. Вот правый из правых, белогвардеец Иван Бунин, – клейма ставить негде. Многие оценки из «Окаянных дней» просто страшно читать: «голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Cave furem[127]». На эти лица ничего не надо ставить – и так все видно»[128].

И далее в том же духе, повторяясь много раз, об одном и том же: «какие-то мерзкие даже по цвету лица, желтые и мышиные волосы»[129]. «Все они (эти лица. – А.Б.) почти сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и всем»[130]. «Глаза мутные, наглые»[131].

Причем это вовсе не именно о красных! Если в повествовании Бунина среди красных появляется студент, то это не «сахалинский тип», а изможенный, сжигающий сам себя фанатик. Его скорее жаль, этого нелепого юношу.

Пишет и о «глупости, невежестве» образованных людей, проистекавших «не только от незнания народа, но и от нежелания знать его»[132]. Пишет о том, что русские европейцы «страшно равнодушны были к народу во время войны, преступно врали о его патриотическом подъеме, даже тогда, когда и младенец не мог не видеть, что народу война осточертела»[133].

Но «свои» не вызывают дрожи омерзения. У них не бывает мутных глаз, ни у одной интеллигентной барышни не может быть волос мышиного цвета.

А вот крестьянские повстанцы на Украине, – казалось бы, это же как раз и есть свои! Они же ведут войну с красными, разрушили железную дорогу и прервали связь с Киевом! Но «плохо верю в их «идейность». Вероятно, впоследствии это будет рассматриваться как «борьба народа с большевиками» и ставиться на один уровень с добровольчеством… А все-таки дело заключается больше всего в «воровском шатании», столь излюбленном Русью с незапамятных времен, в охоте к разбойничьей вольной жизни, которой снова охвачены теперь сотни тысяч отбившихся, отвыкших от дому, от работы и всячески развращенных людей»[134].

В общем – если интеллигент примыкает к Добровольческой армии Краснова – это светлый подвиг, и дело тут никак не в «охоте к разбойничьей вольной жизни», которой «охвачены отбившиеся от дому, от работы и всячески развращенные люди». Но если то же самое делает крестьянин – бросает дом и работу, идет воевать с большевиками – это уже не герой, а разбойник и вор.

Это позиция интеллигента из одного лагеря… А большевики? Достаточно вспомнить, что в Соловецком лагере особого назначения в 1929 году висел плакат: «Железной рукой загоним человечество в счастье!»

Логично… Не было у народа хорошего начальства? Теперь будет. Причину многих ужасов коллективизации Ксения Мяло, на мой взгляд, определила очень точно: «Такое впечатление, что сам вид этих длинных юбок, свободных кофт, распоясок, бород, нательных крестов вызывает в городской интеллигенции невероятное раздражение»[135].

Разумеется, вызывает! Это же не только этнография «чужих», но это признаки образа жизни туземца, который преступно пытается избежать европеизации.