Нервные государства

Тем временем набирала обороты научная революция. Основание Лондонского королевского общества в 1660 году положило начало образованию института вокруг экспериментальных методов естественной науки. В сущности, это был неформальный кружок, организованный физиком Робертом Бойлем в расчете на публичное (в том числе и королевское) одобрение научных опытов, которые проводил Бойль и его товарищи. Чтобы научный эксперимент стал признанным способом получения истины, требовались институции, которые обеспечивали бы формальное наблюдение над экспериментом, фиксация результатов и донесение их до публики. На самом первом собрании Лондонского королевского общества было принято соглашение, что все аргументы будут приняты во внимание и зафиксированы, а записи будут открыты для других научных сообществ Европы[45]. Этот радикальный шаг практически запрещал секретные каналы обмена научной информацией и тайное хранение записей, типичные для средневековых школяров. Открытость, пусть и в пределах этой новой экспертной элиты, стала восприниматься как двигатель прогресса, позволивший связывать одно научное открытие с другим.

Принцип, согласно которому знание является общественным достоянием, выполняет важную политическую функцию, которая сегодня становится все более заметной по мере того, как все больше сил угрожают ей. Лишь когда знание зафиксировано в записи, а запись предоставлена публике, может существовать консенсус в отношении природы истины. Истина не зависит от способа ее хранения. Если же данные накапливаются, приватизируются и держатся в секрете (как это делают такие цифровые платформы, как Uber и Facebook, собравшие огромный массив сведений), они не принесут политической пользы в плане поддержания согласия с истиной. В конце концов, слова «истина» и «доверие» имеют в английском языке общий корень. Научная революция изменила не только методы изучения природы, но и степень взаимного доверия на основе публично доступных записей.

Точно так же как финансовая отчетность позволила купечеству предоставлять объективные данные о своих намерениях, экспериментальные сообщества (а впоследствии журналы) позволили это новой научной элите. Бойль понимал сходство между отчетами Лондонского королевского общества с отчетностью коммерсантов и рекомендовал пользоваться услугами последних в части хранения и распространения научных данных, в том числе и передачи их за океан[46]. Отсутствие у купечества философских или теологических интересов позволяло купцам отлично выполнять роль собирателей как коммерческой, так и научной информации. Внимательность к повседневным аспектам жизненного опыта и склонность к методичному фиксированию деталей были редким и полезным сочетанием способностей.

Центральный научный принцип Лондонского королевского общества был противоположен философии Гоббса[47]. Последний утверждал, что свидетельства наших чувств являются ненадежными, спорными, но скрытые под тканью мироздания законы, – а именно геометрия, – есть материи неоспоримые. В свою очередь, Бойль считал, что вопросы глубинных причин и следствий являются философскими и открыты для обсуждения, но в части наблюдений может иметь место лишь полный консенсус. Лишь когда все люди наблюдают какое-то явление одним и тем же определенным образом, им следует согласиться, что это неоспоримый факт. Более того, их описание произошедшего может считаться достоверным для любого не очевидца при условии, что это описание было зафиксировано и опубликовано должным образом. Таким образом, у ученых есть возможность убедить нас в фактах, касающихся бактерий, климатических явлений или безопасности нового лекарства, невзирая на то, что большинство из нас никогда не видело соответствующих доказательств лично.

Здесь важную роль играет предосторожность. Чтобы обеспечить возможность проведения экспериментов и наблюдения за ними должным образом, потребовались своды правил. Был изобретен общепринятый метод документирования экспериментов. Члены Лондонского королевского общества были вправе спорить на теоретические темы, но обязались соблюдать методики проведения экспериментальных работ по всей строгости. Не позволялось оспаривать то, что наблюдал и доказал другой член общества. Тем не менее Гоббс не был доволен кружком Бойля (во вступлении в который ему было публично отказано), утверждая, что их консенсус по результатам экспериментов возможен лишь благодаря закрытости общества. Не каждому позволялось наблюдать эти эксперименты, а значит, истина была продуктом научной олигархии в количестве 55 осторожно отобранных участников. Экспериментаторы узурпировали право описывать природу за закрытыми дверями, ожидая, что остальное общество поверит им. В глазах Гоббса получилась система представительства (как природы, так и гражданского волеизъявления), лишенная законных ограничений.