Несбывшаяся любовь императора

И все же напрасно так уж сильно рассердился государь император Николай Павлович. А он именно что рассердился… Из-за вольных реплик брата. Из-за того, что Варенька Асенкова – этот чистый ангел, о котором император порою вспоминал с затаенной нежностью, гордясь собой, потому что решил не касаться ее даже в нечистых помыслах, – позволила покуситься на себя какому-то немытому абреку! И неужто лишь ему? Николаю Павловичу было известно о толпах ее поклонников, о повальном увлечении молодых петербуржцев прелестной актрисой. Да разве только молодых?.. Почему эта артисточка ведет себя так, что первому кавалеру государства приходится ее ревновать?!

Он ревновал, и это его угнетало.

До него уже не впервые доходили слухи об Асенковой. То вскользь упоминал о чем-то брат, то Бенкендорф, который иногда сопровождал в театр императрицу, если с ней не было мужа, но был кто-то из любимчиков-кавалергардов, то вскользь обмолвливался вернейший друг Клейнмихель… Кстати, что он такое сказал последнее? Будто видел при Асенковой одну из бывших горничных жены, изгнанную в свое время за непомерную болтливость? Николай Павлович не успел еще встревожиться по этому поводу, не успел решить, опасно это или нет, как Петр Андреич тут же сказал, что во время спектакля Асенкова очень нежничала с Дюром, своим партнером по роли, и целовались они не так, как приличные артисты должны целоваться, когда на них смотрят благопристойные зрители, а по-настоящему, словно готовились немедля после спектакля отправиться в постель!

Император стиснул губы так, что они вытянулись в суровую нитку. Асенкова что, не знает, кто такой этот Дюр? И если поговаривают об их связи, значит, она не просто испорченная, но и по-настоящему развратная девчонка!

Распалив себя такими мыслями до белого каления, Николай Павлович и ответил Гедеонову: не заслужила-де Асенкова повышения жалованья!

К Дюру император относился с некоторой долей брезгливости – именно потому, что знал о нем то, чего не знали другие. И это знание вызывало то возмущенно-щепетильное поджатие губ, которое имел возможность наблюдать граф Петр Андреевич Клейнмихель.

Николай Дюр, Варин партнер по сцене, хотя и был старше ее на несколько лет, но его уже прозвали королем водевиля к тому времени, как она впервые ступила на подмостки. А теперь в газете «Северная пчела» писали: «Водевиль, Дюр и Асенкова – три предмета, которые невозможно представить один без другого». Изящный, стройный, белокурый, с яркими темными глазами, Дюр способен был свести с ума любую женщину, и если зрители мужского пола стонали от восторга при виде Варвары Асенковой, то, когда на сцене появлялся Николай Дюр, в зале явственно слышался звон множества разбившихся дамских сердец.

Однако разбивались они совершенно напрасно.

Что и говорить, по силе обаяния и красоте Дюр мог вполне соперничать с умершим не столь давно трагическим актером Алексеем Яковлевым, о котором еще не забыли знатоки театра. Соперничал он также с красавцем Василием Каратыгиным (старшим братом Петра, актера и водевилиста), ныне здравствующим. Правда, красота Дюра была не столь мужественной, как у Яковлева и Каратыгина, а более нежной, изысканной. Обучаясь в Театральной школе, Дюр, чьи предки были обрусевшими французами, стал великолепным танцовщиком, однако балет казался ему довольно скучным занятием. Несмотря на яростные протесты Дидло, его частенько пробовали в русских и французских комедиях, которые ставились на сцене учебного театра. В силу его удивительной, мягкой, спокойной красоты поручались ему в основном женские роли. Да и в его натуре было нечто женственное. И при этом особы этого пола ему не слишком-то нравились, а если честно – не нравились вовсе. Он был необычайно робок с дамами. В него напропалую влюблялись все ученицы Театральной школы, однако Дюр оставался им другом, а скорее – подругой. Вовсю изображая удалую мужественность на сцене, блистательно фехтуя и покоряя в драмах и комедиях одну красотку за другой, он был совершенно другим в реальной жизни – замкнутым, предпочитающим уединение. Он слыл чуть ли не анахоретом, отнюдь не спорил, когда кто-то (не по его ли просьбе?!) распустил слух, дескать, Дюр ударился в натуральные монахи, врачуя некогда разбитое сердце: он любил, и она любила, но смерть разлучила их…

Это было трогательно и мило – хранить верность умершей подруге, в это довольно долго верили, однако слишком уж ярко вспыхивали глаза Дюра при виде высоченных, усатых, дерзких гусаров…

Прошелестел слушок, потом раздался шепоток, потом поползли сплетни… Главное, наверняка никто ничего не знал, однако поговаривали о каком-то высокопоставленном покровителе или даже покровителях…