Несбывшаяся любовь императора

Он знал, где жила Шумилова – она не единожды присылала ему письма, зазывая на свидания, и, кликнув ожидавшую поодаль от театра свою коляску (ну не мог же флигель-адъютант Скорский путешествовать по Санкт-Петербургу в одежде сбитенщика, пользуясь публичными извозчиками!), он скоро был возле этого дома на Сергиевской улице.

Немного подумал, отпускать ли экипаж. Вообще-то он намеревался задержаться в этой сточной канаве надолго, быть может, на всю ночь, а людей своих, как военных, так и дворовых, Скорский привык жалеть, но потом все же решил велеть подождать.

Подошел к воротам. Они были заперты, однако малая калиточка оказалась приотворена. Скорский сам не знал, отчего ему хочется попасть сюда тайно. Может быть, для того, чтобы оставить себе последнюю возможность повернуть назад? Или настораживало предчувствие чего-то неладного?

И оно не обмануло Григория Александровича. Лишь только вошел он в просторные сени, как услышал из-за ближней двери истошные вопли и рыдания, создававшие впечатление, будто там находится человек, которого подвергают самым кошмарным пыткам.

Уж на что герой наш слыл человеком бывалым: и в кампаниях приходилось ему участвовать, и вопли раненых и умирающих слышать, а все же шевельнулись у него волосы на голове, и он подумал, что собирался лишь в грязи вываляться в этом доме, а ведь как бы не оказаться залитым кровью…

Дверь была притворена неплотно. Скорский чуть потянул ее и увидел посреди комнаты какого-то мужчину средних лет, одетого, как купеческий приказчик. У него была черная борода – отнюдь не такая, как была выброшена Скорским за ненадобностью, а вполне натуральная, причем придававшая ему отнюдь не комичный, а довольно зловещий вид, и это впечатление усиливалось черными с резкой проседью растрепанными волосами и черными же глазами. На лице его читались враз и ярость, и брезгливость, и растерянность, а перед ним на полу корчилась какая-то женщина, в облике которой Скорскому сначала почудилось что-то знакомое, а потом он с изумлением и немалым трудом признал в ней субретку Наденьки Самойловой… Как ее там? Раиску, что ли? Ну, ту самую, что по приказу хозяйки ретиво вырвала у Вари флакон с ужасным притиранием и тем против воли спасла ее красоту. Скорский помнил, что несколько капель снадобья попали ей на лицо и руки, покрыв их небольшими язвочками, но сейчас они превратились в пугающие гнойные раны, которые, судя по всему, причиняли Раиске страшную боль. Она билась головой об пол и кричала сквозь пену, выступающую на губах:

– Отравили вы меня, отравили… Сказали, что Асенкову изведете, а извели меня!

«Боже! – чуть не выкрикнул Скорский. – Так вот откуда все пошло… Шумилова причастна к покушению на Варю? Но почему?!»

И тут же эта ошеломляющая догадка была им забыта, потому что с изуродованных язвами и судорогами губ Раиски сорвались совсем уж страшные и пугающие откровения.

– Знаю, знаю, по чьей указке сотворили сие злодейство, – выла она. – Небось Петр Андреич Клейнмихель вам велел за то, что открыла я всем правду: его-де жена Клеопатра Петровна воспитывает императорских детей недозволенных… А где мне теперь искать спасения и справедливости? Уж не пойти ли, не кинуться ли в ножки государыне-матушке, не повиниться ли, не открыть ли ей истину? Тогда всем вам, лихоимцам, воздастся по заслугам!

Скорский так и обмер, услышав это. Что-то подобное до него доходило в виде осторожнейших намеков, которые немедля пресекались. И вдруг в каком-то пошлом купеческом доме услышать такое…

Чернобородый тоже был, судя по всему, напуган, да так, что лишился рассудка.

– Молчи, тварь! – прорычал он, хватая Раиску за горло. – Что ты несешь?! Молчи!

Раиска мотнулась в его руках, пытаясь оторвать его руки от горла, но вдруг обвисла, словно тряпичная кукла, и Скорский понял, что чернобородый в припадке ярости придушил девку.

Скорский стоял ни жив ни мертв. Он ничуть не осуждал чернобородого, однако страшно было то, что теперь еще кто-то знал тайну императора, которая ни в коем случае не должна была быть открыта Александре Федоровне. Он должен пресечь слухи, которые иначе пойдут бродить по Петербургу, а потом и по стране, переползут границу… Имя государя, перед которым преклонялся Скорский, будет опозорено… Он должен заставить замолчать обитателей этого дома. В этом он видел свой долг верноподданного дворянина и благородного человека. Но как это сделать?