Несбывшаяся любовь императора

Наденька подняла было крик, однако Кравецкий, который тем временем утвердился в своих подозрениях относительно персоны сего человека, замолчал и исподтишка дернул свою подругу за руку, побуждая и ее прикусить язык, не раздувать скандал, тем паче что они-то оба доподлинно знали, у кого тут рыльце в пушку и что тому причиной.

В конце концов Наденька махнула рукой и удалилась с видом оскорбленной невинности. Все прочие тоже угомонились и разошлись. До Раиски никому особенно дела не было, а Асенкова и Самойлова ведь не пострадали, о чем же переживать?

Одним из первых вылетел вон Кравецкий, дав себе слово какое-то время в театре более не появляться. Еще неизвестно, чем кончится разговор этого сбитенщика с Асенковой! Если Кравецкий не ошибся и это впрямь тот человек… Если это Скорский, флигель-адъютант императрицы… Уж не он ли тот загадочный покровитель Варвары Николаевны при дворе? Нет, лучше притихнуть на время, лучше пока не высовываться… Пять тысяч, обещанные ему, заработать с помощью Раиски не удалось, это жаль, однако жизнь дороже всяких денег. Может быть, еще повезет…

Когда-нибудь…

– Благодарю вас, – сказала Варя, едва закрылась дверь за Дюром, который утомленно, словно едва волочил ноги, уходил последним. – Благодарю вас, сударь.

Сбитенщик не сводил с нее глаз. Она же не поднимала своих, и ее благодарность равным образом мог счесть обращенной к себе и ее спаситель, и затоптанный пол, на который Варя упорно смотрела.

– И это все, что вы можете мне сказать? – спросил он тихо.

Варя пожала плечами:

– А чего же вы хотите?

Скорский – а это был он, Кравецкий не ошибся – молчал. Гордость не позволяла ему сказать, что он мечтал о самой жаркой благодарности. Довольно уже того, что явился сюда в этом шутовском облике… Чуть больше года назад на выходе из театра он столкнулся с синеглазой девушкой, которая несла огромные картонки, – и немедленно узнал в ней ту забавную девчонку из Театральной школы. Узнал – и вспомнил их мимолетное знакомство так отчетливо, словно оно было вчера. Он заговорил с Варей, та узнала его и, хотя поначалу онемела от смущения, все же рассказала, что раньше была камеристкой у собственной матери, Александры Егоровны Асенковой, а теперь готовится в премьерной роли в бенефисе Ивана Ивановича Сосницкого.

– Я думала, что театр не для меня, но нынче решила, что все же буду на сцене! – заявила она, краснея.

– Нынче решили? – удивился он. – И что же вас подвигло к такому решению?

Варя молчала, только смотрела на него, и под этим взглядом циничный кавалергард ощутил, что сердце у него дрожит так, как не дрожало никогда в жизни. Нечто подобное той нежности, которая сейчас опутывала его, как предзакатное солнце опутывает землю золотой сетью своих ласковых лучей, он ощутил еще там, в Театральной школе, когда смотрел на девочку, лишившуюся сознания от страха за его жизнь.

Он никого и никогда не любил. Женщины были для него не просто игрушками, но игрушками на одно лицо. В этом смысле даже лицо императрицы не слишком отличалось от лица той купеческой жены, которая бесстыдно отдалась ему в чужом саду. Он потому и предпочитал в качестве любовниц актрис, что они не ждут от мужчин искренности – они ведь сами беспрестанно играют и сами себе не верят. Однако эти синие глаза говорили правду. Скорский почти с испугом прочел, что именно он, именно встреча с ним, желание поразить и привлечь его заставили эту скромную девушку пойти довольно скользким и опасным сценическим путем.

– А вы помните про синие колокольчики? – вдруг спросила она.

Скорский кивнул, поражаясь сам себе.

«Да что ж я, как мальчишка, влюблен, что ли?» – подумал он, призывая на помощь остатки спасительного цинизма, который прежде позволял ему легко и просто соблазнять женщин – и уходить прочь, не желая новой встречи. Собственно, они сами падали к его ногам, гонялись за ним, умоляя о свиданиях и ласках… Собственно, эта синеглазая бесстрашная девушка, которая решила завоевать его, принеся себя в жертву страшной и беспощадной богине – сцене, – поразила его своей самоотверженностью. Глядя в ее очаровательное лицо, он чувствовал то самое умиление, которое испытал при виде ее впервые. Он понимал: протяни он только руку – и она бросится в его объятия, как бросались многие до нее. Но ему хотелось не сломать этот чудесный цветок, а вдыхать его аромат.

– Я пришлю тебе колокольчики, – сказал он. – Сейчас зима, но я раздобуду их в оранжерее самой императрицы. И тогда мы снова поговорим. Хорошо?

У нее стал грустный вид. Кажется, она и в самом деле готова прямо сейчас броситься мне в объятия, подумал Скорский, чуть улыбаясь. А может быть, не ждать?

Однако очарование романтической игры, отчасти навеянное на него превосходной «Женитьбой Фигаро», которую он только что посмотрел, отчасти разогретое парами шампанского, которого и до спектакля, и во время его было выпито немало, продолжало властвовать над ним.

– Когда бенефис Сосницкого? – спросил он.

– Кажется, через две недели, – ответила Варя тем голосом, которым люди говорят во сне.