Несбывшийся ребенок

Мы часами шагали под августовским пеклом. Никто не пил из колодцев. Говорили, что французы отравили воду. Мы подоспели к концу битвы, когда наши взяли Гравелот и теснили французов в лощину. Те еле отступали, потому что земли было не видно под мертвыми телами. В Сен-Прива садилось солнце. Вечерний воздух гудел от выстрелов и всполохов французских ружей, а над дымом и схваткой грохотали митральезы. Мы строили брустверы из мертвых тел. Вестники на быстрых конях доложат королю: двадцать тысяч. Утром нас похоронят, а пока мы будем стоять до последнего патрона. Дорога на Верден уходит за горизонт.

* * *

У меня самый сладкий мед — карманы моего длинного черного пальто полны золота, но я замешу свой хлеб на крови ваших детей.

* * *

Я так устал от них. Каждую неделю они выворачивают передо мной свои души. Они думают, что я могу снять любой грех. Но их грехи прорастают во мне: украденные монеты, побитые собаки, кощунство и вожделение. Я переполнен ими. Как я хочу, чтобы меня оставили наедине с моими собственными пороками, такими простыми и такими укромными.

* * *

Еще мальчиком я обучился от отца своему ремеслу — ремеслу убивать, — когда мы переходили от дома к дому. Пришло время, и мой сын перенял его от меня. Кровь была мне так же привычна, как молоко фермеру, она брызгала нам под ноги, еще пульсируя жизнью. Нож был продолжением моей ладони, его крепкая ясеневая ручка нагревалась от работы. Откладывая его, я чувствовал утрату, с ним же я был спокоен, как младенец в колыбели. Мы собирали свернувшуюся кровь — мой отец и я, мой сын и я, — смешивали ее с жиром и набивали в размотанные кишки убитых животных. Это было чудом — новая жизнь плоти, перерождение. Длинные колбасы, как гибкие бескостные конечности неведомых тварей. Я все чаще и чаще думал о своем ноже. О том, как ладно он ложится в руку и приятно оттягивает ее своим весом. О том, что там его место. Но кто же тогда я? Я не он. Он-то идущий за мною, но который стал впереди меня. Я недостоин развязать ремень у обуви его[9]. Порождения ехиднины! Как вы можете говорить доброе, будучи злы?[10]

* * *

На следующий день доктор прослушивает легкие Эриха, и тот боится, что он услышит его мысли про снятые сливки и про порванные книжки — и про фройляйн Ильзу или Эльзу. Эти мысли вспыхивают в груди против воли мальчика, и хитроумный фонендоскоп наверняка их улавливает.

«Хм-м-м», — говорит доктор. И «ага», и «так-так». А Эрих лежит тихо-тихо и смотрит на часы, которые мама поставила на камин.

Когда Эриху становится немного лучше, он сам с собой играет в «Акулину» и всегда выигрывает. После завершения партии надо очень быстро убрать карты — потому что вещи полагается держать в чистоте и порядке, иначе явится Акулина и утащит его. Регулярно приходит фройляйн Эльза или Ильза, доктор слушает его грудь, волк смотрит на него из камина, птицы с лампы, пчелы из ульев, папа ходит туда-сюда по коридору без остановок, мелькая мимо детской как призрак.

Когда смерть окончательно покидает его, он вновь слышит голос доктора:

— Мальчик перестанет расти. Навсегда останется хилым.

Неправда, думает Эрих. Я победил болезнь. Я не умер.

* * *

В день парада с утра шел дождь. Мама то и дело подходила к окну, чтобы проверить погоду, и пристально смотрела на облака, словно ее взгляд был способен их рассеять.

— Так быстро не кончится, — сказал папа. — Идет от Сомме.

К полудню небо очистилось, и Кренинги, нарядившись в воскресную одежду, отправились в Лейпциг. Весенний воздух гудел от голосов, как при роении пчел. Люди поправляли галстуки и воротнички, приглаживали волосы и одергивали полы пиджаков, то и дело поглядывая на черные стрелки. Плакаты и флаги свешивались из каждого окна и отражались в лужах, как будто вся земля была залита кровью. Звонили церковные колокола. Солнечные блики, отражавшиеся от самодельных подзорных труб, вспыхивали как сигналы. Папа купил всем по бумажному флажку на палочке. Когда показались первые солдаты, и толпа разом начала махать, воздух заколебался, изогнулся, сдвинулся. Эрих с высоты своего небольшого роста видел только красные всполохи, мелькающие на фоне синего неба. Папа поднял его высоко — и было в этом что-то похожее на то кружение с мамой в саду. Грянули неожиданно громкие приветственные возгласы, отражаясь от брусчатки. (Неужели так стройно кричали простые граждане, или все же были среди них люди в штатском?) Кренинги махали до онемения рук. Девочки бросали под ноги солдатам цветы. Наконец показалась машина фюрера и медленно двинулась вдоль толпы. Пассажир внимательно смотрел то налево, то направо, будто искал нужный ему адрес.