Несбывшийся ребенок

Я обращаюсь к вам «дети», но имею в виду, конечно, только мальчиков. Всегда лучше уточнить, что имеешь в виду. Наши генералы в неформальной обстановке обращаются к солдатам «сынки». По-моему, это очень трогательно. Женщинам ни к чему гнаться за мужчинами: им не быть ни снайперами, ни уничтожителями танков, ни истребителями партизан, их единственное дело — рожать. Фрау Мюллер, вы покажете нам почетный крест немецкой матери? Они бывают бронзовые, серебряные и золотые. Да, как олимпийские медали. Нужно родить не менее четырех детей. Мертворожденные не считаются. Но это не все: наплодить детей может каждый, взять хоть цыган. Главное — качество детей. Поведение и кровь матери должны быть безупречны. Если вы получите такой крест, вам больше никогда не придется стоять в очередях, все — даже старики — будут уступать вам место в трамвае, и мясники будут приберегать для вас лучшие куски.

И напоследок знак «За ранения». Он дается пострадавшим от действий противника. Что это значит? Это значит, что не обязательно быть солдатом. Можно получить ранение, сидя в собственном доме. Изувеченное лицо, мозговая травма, слепота — все считается. Только если это не врожденный порок. Пороки — следствие нечистой крови, а не действий противника. Чувствуете разницу?

* * *

Лежа в кровати, Зиглинда слушает, как стучат напольные часы и как голоса родителей мешаются с голосами из народного радиоприемника. От свитера чешется шея — папа велит всем спать одетыми. Надо быть готовыми. Всегда готовыми. В школе поселили жителей из разрушенных домов. У большинства не осталось ничего, кроме одежды, которая была на них во время бомбежки. Девушки из гитлерюгенда приносят похлебку, и они с жадностью бросаются на нее. Они не были готовы.

Зиглинда поднимает светомаскировочную штору и открывает окно. Небо иссечено лучами прожекторов. Все спокойно. В песочнице разваленный замок Юргена. Зиглинда думает: вот моя левая рука, вот моя правая рука, вот мой левый глаз, вот мой правый глаз. Вперед. Вперед! Юность не ведает страха.

Человек-тень

Дом —,
—,
В комнатах бродит —.
Кто, тот —?
Отец, который не в силах —,
Когда дитя —.

Ноябрь 1943. Берлин

Однажды зимним утром, подходя к своему кабинету, Готлиб заметил, что соседняя дверь открыта. Такого не случалось за все четыре года его службы в отделе. Он никогда не видел ни своих коллег, ни их рабочих мест. Знал только имена, потому что они были написаны на дверях. Готлиб остановился и заглянул внутрь: все точно так же, как у него, только в зеркальном отражении. Сосед сидел спиной к двери и печатал отчет, на нем был точно такой же костюм, как у Готлиба. Такие же каштановые волосы, зачесанные набок. Он открыл архивный шкаф, точно такой же, как у Готлиба. Их отдел, подумал Готлиб, — пример того, какой будет новая Германия: прогрессивные приспособления для решения вековых проблем, рукотворный рай. Будет возведена триумфальная арка в десять раз больше парижской, и на ней выбьют имена двух миллионов павших в Великой войне. Из гранита и мрамора построят зал Славы, такой огромный, что внутри с легкостью поместится собор Святого Петра. Такой огромный, что внутри будет собственный климат: дыхание десятков тысяч человек будет подниматься кверху облаками и опадать вниз росой и дождем. Целый мир, возведенный из камня.

Готлиб задержался у открытой двери на несколько мгновений и поспешно отошел, пока сосед не обернулся.

Утро Готлиб, как всегда, начал с отчета за вчерашний день. Закончив печатать, он заметил, что копия получилась очень бледная, видимо, пора заменить копировальную бумагу. Он не транжирил канцелярию, ведь каждый сэкономленный лист бумаги, каждая капля чернил приближают победу. Раз в месяц он составлял отчет по израсходованным материалам и убирал в тот же ящик, куда складывал ежедневные отчеты. Готлиб прислонил лист копировальной бумаги к стеклу. Тусклый зимний свет просачивался через нагромождение букв, через тени слов, которые он неутомимо вырезал изо дня в день. Наложенные друг на друга, они сливались и деформировались, навсегда погребая под своей грудой значения.

Он работал очень плодотворно. Тонкое лезвие летало над текстом как сорока, подбирающая все блестящее: «утрата», «милосердие», «память», «надежда». Обычно Готлиб не раздумывал над теми словами, которые вырезал. Забывал о них в то же мгновение, когда они исчезали в печи — как предписывали правила. Это же просто обрезки. Но в тот раз они почему-то остались с ним, преследовали его, то и дело вспыхивая в голове. Зимой темнело рано — когда он вышел, на улице было уже темно. Готлиб плелся по тротуару, как старик, еле уворачиваясь от идущих навстречу. Окна домов темнели словно провалы, рестораны пустовали, не горели, вывески кино и театров. Во тьме виднелись луна и колючие звезды, приколотые к черной груди неба, — такие же бессмысленные, как жестяные медали.

* * *