Несбывшийся ребенок

А как бодрит прохладная вода! В ней забываются жара, пыльные улицы, город, застрявший в горле. Разбитое стекло. Что случилось? Папа с Юргеном в шутку утянули ее под воду и не отпускают слишком долго? Дразнят и обзывают ее? Завернули в полотенце и оставили, связанную и сырую? Или это солнце обожгло ее так, что ноет все тело?

Нет. Нет. Она сидит в плетеном шезлонге, Курт закапывает ее ноги в теплый песок. Она наклоняется и набирает полную горсть, ощущая, как разогретый песок принимает форму ее ладони и сочится сквозь пальцы. А когда-то ты был камнем. Волосы высыхают на солнце, и, когда вечером она расплетет косы, по ее спине струятся завитки и волны — столь же чудесные, сколь и недолговечные, к утру они разглаживаются, и Зигги вновь становится собой.

— Прости, — повторяет Эрих всякий раз, когда тачку встряхивает на неровной дороге.

Нет, они не на Кантштрассе. Дымные фигуры впереди темнеют и вырастают, но стоит к ним приблизиться, как они рассыпаются в пыль. Призраки из пепла. Песок, убегающий сквозь пальцы.

— Где мы? — осматривается Эрих.

Похоже на Винтерфельдт-платц, хотя все изменилось до неузнаваемости. Однажды утром Зиглинде с мамой и тетей Ханнелорой пришлось простоять там, ожидая, когда воров и убийц погрузят в машины. Шел снег, было начало зимы, и снежинки блестели на мостовой, как сахарная пудра, укутывали корни уснувших деревьев, заметали верхушки елей, растущих у главных ворот. Теперь земля покрыта белым пеплом, словно посреди весны вернулась зима. Дымящиеся руины наполняют воздух своим удушливым дыханием. Вместо деревьев торчат обрубки. И если я захлопну сердце и уста, взывающие к звездам без ответа, в душе моей останется волна, качающая нежно, словно Лета.

— Здесь как на луне, — говорит какая-то женщина рядом с ними. Сколько ей лет? Не понять: на голове у нее грязный платок, лицо испачкано пеплом. Невдалеке еще одна женщина мажет пеплом лицо: брови, виски, нос, щеки, даже веки.

Нет, думает Зиглинда, это совсем не похоже на луну. Там чисто, тихо и пустынно. Безлюдное место. Новый мир. Она поплывет в прохладном лунном свете, чистом, тихом и пустом. Она сама будет светом, невесомым, как пустота. Она обратится в ничто. Но небо закрывает дым. Вдруг над Берлином уже нет никакой луны, вдруг она укатилась, как брошеная монета, и когда марево рассеется, люди будут в тоске смотреть вверх и гадать, за что они заслужили непроглядную темноту и как им вернуть потерю.

— Правильно? — спрашивает Эрих. — Сюда?

Зиглинда кивает, они проходят мимо таблички, на которой, возможно, когда-то было выбито «Барбарросса-платц», и мимо другой с нечитаемой надписью, которая, наверное, когда-то обозначала «Кайзер-платц». Зиглинда трется щекой о мордочку лисы, и ей кажется, будто та шепчет на ухо: «Давным-давно я тоже была живой: ступая по вечерней росе, я чувствовала ее прохладу на подушечках лап и на нежном мехе. Ночью луна заливала лес серебром: на земле мерцали серебряные тени деревьев, в небе звенели серебряные голоса ночных птиц. Куры в страхе затихали, когда моя тень падала на их ненадежное укрытие. Моя шерсть лоснилась от их крови. Теперь мои глаза ничего не видят, мое брюхо вспорото, мое сердце исторгнуто».

Все верно, говорит Зиглинда, мы на месте. Вот дом тети Ханнелоры. Вот дети, подпирающие небо.

* * *

Стучать не пришлось: парадная дверь широко открыта. В подъезде пахнет испражнениями. Какая-то женщина оттирает кафельный пол сырой тряпкой. Она вздрагивает, когда Эрих обращается к ней.

— Фрау Ширмер? — спрашивает он. — Вы тетя Зиглинды?

— Кто вы?

— Я Эрих Кренинг. Я привез Зиглинду. Она ранена.

Женщина выглядывает на улицу, где Эрих оставил тачку.

— Вам лучше войти, — поспешно говорит она. — Я фрау Хуммель.

Но где же тетя Ханнелора? Кто эта женщина? Почему она запросто входит в тетину квартиру и ведет Эриха сквозь череду пустых комнат в кухню, где в раковине приготовлен пучок крапивы? Почему она наклоняется и шепчет Эриху в самое ухо?

— Фрау Ширмер приняла цианид.

— Что вы имеете в виду? — удивляется Эрих. — С ней все в порядке?

Фрау Хуммель выпрямляется и внимательно смотрит на Эриха.

— Ты знал ее?

— Нет.

— Что ж… Она отравилась. Как многие нынче. Мы похоронили ее во дворе неделю назад.

Зиглинда лишь кивает и бормочет:

— Я потеряла ее украшения. Как я ей об этом скажу…

Фрау Хуммель осторожно снимает с девочки бархат и мех, осматривает раны, протирает влажным платком, вычесывает из волос засохшую кровь.

— Сколько их было? — спрашивает она Эриха. Тот смотрит на нее непонимающими глазами. — Сколько мужчин?

— Не знаю, — бормочет он, уставясь в пол. — Я уходил.

В квартире почти нет мебели: рядом с печкой лежит разломанный стул. Кровати остались только в двух спальнях, на одну из них, которую занял герр Фромм, и перенесли Зиглинду.

— А где же теперь мне спать? — возмущается он. — У меня больное плечо.

— Вы со своим плечом поспите на полу. Девочке нужнее, — отрезает фрау Хуммель и оборачивается к Эриху. — Ты далеко живешь?

— Под Лейпцигом.

— Под Лейпцигом… А сюда-то ты как попал?

— Я приехал, чтобы сражаться за фюрера.

— Мама разрешила?

— Я ее потерял.